московских процессов. А получилось по-другому. Подсудимые обвинили обвинителей. Атмосфера сгущалась каждый день, скандал витал в воздухе, Франция со вкусом, который она обычно проявляет в подобных ситуациях, вдыхала запахи из судейской кухни и при этом недурно развлекалась. Резкая цензура портила удовольствие, но то, что оставалось, было пикантным, настолько пикантным, что процесс пришлось прервать. Великая пропагандистская кампания правительства Петена потерпела неудачу. Интересно, что на протяжении ста лет все политические идеологии, «единственно правильные», от самых правых до самых левых, не могли придумать ничего другого, кроме дурацких процессов. Поэтому, спасая остатки репутации, сильно подпорченной комедией в Риоме, правительство Виши начало канонизацию Петена при жизни. Такой пряничный Сталиненок по-французски. Все происходило с именем «Maréchal»[694] на устах, во рту и во всех других частях тела. Это сопровождалось пропагандой «комплекса неполноценности», которую постепенно и с ехидцей впрыскивали так называемые интеллектуалы. Смотрите на немцев, они гениальные, они всё придумали, они сочинили лучшую музыку, они дисциплинированны, настоящие граждане, Гитлер — гений, мы — прах и тлен. Взбаламутить воду, рассорить Францию с собой, разбить и разъединить. Всё во имя восстановления нации. Виши при поддержке французских приверженцев тоталитаризма стало возрождать Францию законами и положениями, тайной полицией и концентрационными лагерями. И начался великий гротеск, возможно крупнейший в истории тоталитаризма, гротеск тоталитарной Франции под диктатурой Петена, а в настоящее время Лаваля. Он обладает всеми чертами чудовищно-комического скетча из третьесортного мюзикла.

Франция решила «возродиться», взяв за пример Германию, а в основном их ор-р-р-р-рганизацию. Реконструкция, ор-р-р-р-рганизация, р-р-р-р-регенерация стали девизами дня. Крупнейшие французские патриоты в приступе внезапной объективности, видя все причины падения Франции, вдруг увидели только зло. Мнения хорошо оплачиваемых интеллектуальных коллаборационистов (творческая интеллигенция в таких случаях — всегда самые большие сволочи и проститутки), звучащие в газетах, журналах и по радио, красочно презентующие «комплекс неполноценности», совпали в суждениях с людьми доброй воли, критиками доброй веры и сторонниками антинемецкой политики. Совместно оплевывая страну, они далеко зашли в своем отрицании даже самых признанных и неоспоримых ценностей. Франция истлела и сгнила, ее необходимо возродить. Как нация, которая везде и всегда воспринимает только форму, а не содержание, Франция обнаружила в себе только ошибки формы. Не удосужившись поискать причину своего упадка в самой своей сущности, не глядя в корень, она заметила только мертвые параграфы. Она остановилась в самопсихоанализе только на результатах и на последних, самых очевидных причинах.

Признавая и понимая лишь форму, она решила возродиться в форме и в очередной раз в течение своей истории обмануться и обмануть формой. Вся революция была, по сути, формой без содержания и поэтому не принесла существенных результатов. Видя причину всех зол в невыполнении законов, она решила исцелить себя новыми законами. Новые законы должны были исправить прошлое зло и предотвратить новое. Результат: удвоилось или утроилось количество невыполненных законов. «Новая Франция» (la France Nouvelle) засыпала страну лавиной законов и указов, которые никто не хотел выполнять. Чтобы принудить к тому, к чему ни один француз по своей природе и с рождения не имеет склонности, используются полиция, милиция, штурмовики и лагеря, тюрьмы и штрафы. Нынешняя Франция сидит в лагерях и тюрьмах оккупантов, платит штрафы и отбывает срок в собственных лагерях и тюрьмах, отправленная туда собственным правительством, собственной полицией и администрацией под лозунгом возрождения Франции. Замученная немцами, она истязает себя во сто раз больше (многие говорят, что в оккупированной зоне живется гораздо свободнее, чем в так называемой свободной зоне; сейчас это уже неактуально), для своего же «блага». Это безумие, охватившее даже довольно крепкие и зачастую неподкупные умы. Тема для Вольтера, хотя я уверен, что в наши дни он сидел бы в Виши.

Новая организация привела к полному хаосу. Что интересно как признак полной беспомощности. Народ, который создал столько законов и накормил ими весь мир, который имеет муравьиное терпение в организационном решении всех сторон жизни с помощью отдельных заявлений, анкет, документов и бумажек, — этот народ совершенно беспомощен, когда речь идет о внедрении теории в жизнь. Чем больше я анализирую Францию, тем чаще замечаю, что наиболее характерной чертой французов является постоянное расхождение между теорией и практикой. Постоянная борьба, непрерывное столкновение теории с практикой является и трагедией, и величием этой страны. Врожденная неспособность и бессилие французов, когда речь идет о воплощении в жизнь идеи, в какой-то мере является инстинктом самосохранения. Каждый француз является, в принципе, прирожденным законодателем, теоретиком, идеологом. Каждый француз имеет меньшую или большую склонность к решению всех жизненных вопросов с помощью закона и указов. Если бы все законы и уставы, коих в избытке появилось со времени первого приступа революционной лихорадки, были буквально внедрены в жизнь, Франции либо не было бы совсем, либо она превратилась бы в страну автоматов и роботов.

Это постоянное столкновение теории с практикой является, возможно, наиболее существенной причиной неожиданных, часто восхитительных мыслей, идей и действий, непрерывного брожения, которое так много дает миру. Франция пребывает в постоянной внутренней борьбе, в постоянном движении, в постоянном отрицании, постоянном «уклонении», используя язык фехтования. Ее трагедия — это постоянная внутренняя борьба, постоянное брожение, которое истощает ее, но одновременно наделяет ее тем многим, что признает весь мир и чего ему не хватает. Франция — идеологический полигон мира. Когда узнаешь Францию, то видишь, как она делала все свои революции — за других и для других. Изнуренная внутренними спазмами и засыхавшая, она орошала весь мир. Идейно она вскормила земной шар, опробовав на себе все плохое и хорошее, экспериментировала при широко открытых дверях. Другие заимствовали у нее и усовершенствовали на практике только хорошее. Франция является страной самых гениальных реформ, страной миллиона реформ, а также страной, в которой меньше всего реформ воплощено в жизнь. Франция ограничивается изданием законов и их исполнением лишь с формальной стороны. Все, что касается материальной стороны права, осуществляется со слепой точностью; все, что связано с его содержанием, остается мертвым. Еще и поэтому здесь творится столько беззакония под прикрытием закона.

Однако несмотря на это, несмотря на многочисленные примеры, француз остается фанатиком закона, искусства для искусства, придавая значение каждому слову и каждой букве, когда речь идет о законе или идее. Эта «политическая» доверчивость на самом деле довольно неожиданна. Только благодаря ей столько правительств и государственных деятелей Франции могли безнаказанно наврать, наобещать и не выполнить. При любой смене правительства, при любой речи сановника француз жадно впитывает пафос и обещания реформ, часто издевается для вида, но в глубине души ВЕРИТ. Ничего не значащей заменой одного человека