и Испания, с такими звучными языками, никогда не могли появиться проповеди, которые Европа захотела бы читать. Дэвид Юм, которого нельзя заподозрить в предвзятости, говорил как-то, что ему стыдно признаться, но французский адвокат, участвующий в процессе по возврату лошади, более красноречив, чем ораторы Великобритании, обсуждающие важные вопросы нации в палате общин. Неоценимый талант, о котором я говорю, является уникальной чертой французов, которая не покидает их даже в тех случаях и там, где она покидает других. У самых сухих наук нет шипов, которые французы не могли бы срезать: физика, история, астрономия, метафизика, политика — всё они объяснили, всё украсили и сделали доступным здравому смыслу: может, в Европе и не знали бы ничего, если бы им не объяснили французы. Красноречие, применимое к самым серьезным предметам, и искусство объяснять — два великих таланта французов. Толпы людей, постоянно оттесняемые от храма знаний сложным стилем и неперевариваемостью научных работ, созданных другими народами, не могут устоять перед прелестями французского стиля и метода. Как только чужой гений принесет в мир что-то интересное, тут же французское искусство хватается за это открытие, мнет его на все лады, заставляет принять форму, которая изумляет, наполняет гордостью и отправляет обратно в мир на крыльях универсального языка. Такие книги ищут зародыши таланта, разбросанные по всему земному шару, согревают их, оплодотворяют и доводят до зрелости. Они мало чему учат истинных ученых: но, что более ценно, они их рождают.

Опыт всех времен не оставляет никаких сомнений в преимуществе Франции над мнениями и суждениями. Но сегодня это влияние настолько ощутимо, и Европа так дорого за него платит, что нечего даже спорить на эту тему. Просто невероятно, что самые посредственные люди, если брать их по одному и из которых самому способному соответствуют тысячи способных по всему миру, что люди без образования и без опыта, вследствие низкого происхождения не посвященные в тайны мира сего, внезапно объединенные и усиленные контактом, как пластины магнита, которые черпают всю свою силу из соединения, что эти люди за пять лет сумели потрясти все народы Европы самым ужасным образом?

Можно сказать, что эти люди обязаны своим успехом только природе догм, которые они проповедуют и которые, к нашему сожалению, слишком соблазнительны для человеческого сердца. Но разве до Великой французской революции в мире не было восстаний и свержения престолов? В процессе революции, стоившей Карлу I головы, обнаружились те же системы, те же эксцессы и то же безумие. Демократические памфлеты, появившиеся в ту же эпоху, наверное, не поместились бы в Вестминстерском зале, но „круглоголовые“{22} и „уравнители“{23} тех времен не имели такого влияния, как якобинцы. И другие народы, спокойно наблюдавшие за лондонской трагедией, не могли принять яд фанатизма, потрясшего тогда Англию. Сегодня Европа потрясена, потому что те же системы проповедуют французы, а когда что-то произносится по-французски, Европа слушает и понимает».

Так писал де Местр в своих «Fragments sur la France»{24}. Хвалебная песня о Франции, о великой и прекрасной Франции. Прошло сто пятьдесят лет. Какая Франция сейчас? Кайзерлинг в предисловии к книге «От страдания к изобилию»{25} посвящает ей целый абзац и пишет, между прочим, так:

«А теперь рассмотрим особую проблему Франции. Француз более чем любой другой европеец сегодня сохранил глубоко в подсознании христианскую ментальность, в основе которой лежит фундаментальный дуализм между Богом и Природой, или, выражая это в двух понятиях, являющихся показателями двух предыдущих — Дух-Тело, с акцентом на Духе. Средневековье, жизнеспособность которого никакие проблемы не могли подорвать, сумело создать на этой основе богатый жизненный синтез. Он представлял собой в то время своего рода баланс. Ренессанс, казалось, реабилитировал природу, и действительно, открытие природы, которой до сих пор не уделяли должного внимания, относится к этому моменту. Но на самом деле Дух открыл в Природе лишь новый и увлекательный „предмет“ таким образом, что в результате только он сам извлек выгоду из этого направления, быстрые и соблазнительные результаты которого польстили ему иллюзией всемогущества. Во Франции роман Рабле о Пантагрюэле, эталон воспитания и даже формирования нового человека, стал первой книгой, позволяющей обнаружить этот новый и опасный курс, выбранный спиритуализацией. И хотя тип идеального человека, образец которого представляет нам Рабле, отличается крепостью и здоровьем, все же характерной чертой Пантагрюэля является вовсе не интенсивная духовная жизнь, а гораздо более узкое понятие: желание „знать“, много „знать“, и количество здесь важнее качества. Ренессанс в Западной Европе на самом деле подчеркнул традиционный дуализм Дух-Тело и, прежде всего, его скрытый дисбаланс. По мере того как духовные ценности представлялись пропорционально очевидному с тех пор ослаблению жизненной силы у менее крепких людей, дисбаланс в пользу Духа становился все более очевидным. Причиной тому служит факт, что все больше разум или даже сам интеллект представлял собой для сознания совокупность духа.

Эта рационализация и интеллектуализация были особенно очевидны во Франции. Во-первых, нарушение католической традиции было здесь меньше, чем в странах, где царил протестантизм. Во-вторых, потому, что рационализация эта, казалось, была на пике: полный расцвет культуры эпохи Людовика XIV, культуры, возникшей, судя по всему, из пластов более глубоких, чем интеллект, и порожденной более скрытыми инстинктами. Выраженная официально и программно (Декарт, Боссюэ, Буало), эта культура, цветок, выросший на совершенно особой почве, запах особой эмоциональной почвы, выражение лишь малой части страны и нации, стала теперь все больше стремиться к всеобщности. Разумеется, не без протестов. Мольер, например, выражал решительное сопротивление со стороны буржуазии, выступающей против новой культуры. Подобное противостояние доказывает, что эта культура была лишь сублимированным выражением, представляющим собой максимально выступающее „острие“ нации, несмотря на то, что содержала в себе, вопреки официальным претензиям, глубокие духовные ценности. Как бы то ни было, она взяла верх над этим сопротивлением, и жизнь Людовика XIV означает символическое шествие культуры, в которой он оставил свой след: однако мы видим дистанцию между молодым королем в расцвете сил (1660–1670), веселым, прекрасным, пылким (хотя, возможно, и менее чувственным, чем Генрих IV), восторженно „земным“, — и старым мужем мадам де Ментенон.

Это общее направление французской мысли и культуры лишь приблизительно соответствовало типу французов, сформировавшемуся за долгую, по большей части непрерывную историю. Как я пытался показать в главе о Франции в „Анализе спектральной Европы“, француз — это человек, чьи фундаментальные и принципиальные качества не рациональны и интеллектуальны, а эмоциональны, чувственны и, следовательно, наделены моралью, поскольку то, что называется „моралью“, не имеет ничего общего с интеллигенцией и разумом. Все глубокие корни французской души носят иррациональный характер.