Люси не сводила глаз с ее лица. Этого она и ожидала, это было неизбежно. Но отчего-то ее покорное измученное сердце сжалось от слов игуменьи. Монахини решили избавиться от нее – без труда и всякой суеты. В том и состояла, как ей казалось, причина такого внимания, вот почему они расточали любезные улыбки.

– Значит, я уезжаю? – медленно проговорила она.

– Это намного лучше для твоего здоровья! – бойко воскликнула игуменья и повернулась к Мари-Эммануэль. – Понятно, что мы очень сожалеем об этом. – В оправдание она пожала плечами. – Но что ты станешь делать с таким ослабленным здоровьем?

– Верно, – поддакнула Мари-Эммануэль. – Что станешь делать?

Во время короткой паузы в груди у Люси вскипела медленная волна обиды.

– Я была здорова, когда вступила в общину. Есть же мой медицинский сертификат.

– Может быть, дело в возрасте? – с бесконечным тактом предположила Мари-Эммануэль. – Он против тебя.

– Это вы против меня, – тихо сказала Люси, – и всё, что здесь есть. Я вступила в общину, желая возвыситься до Бога, а вы постоянно толкали меня вниз – втягивали во что-то недостойное и жалкое. Вы отобрали у меня всё.

– Ты все-таки не понимаешь, – задыхаясь, возразила наставница. – Дело в уставе – в абсолютном подчинении. Я была сурова, только чтобы ты усвоила его. Ты сама себя отвергла. Ты не похожа на других. Мать игуменья знает… – Она умолкла и в подтверждение своих слов вскинула руки.

– Теперь это не важно, – глядя на Люси, ровно произнесла мать игуменья. – Для нашей общины большое несчастье, что ты нам не подошла, тем не менее с этим делом покончено. А теперь тебе следует спокойно подумать о своем возвращении.

Люси сжала бледные губы. По-прежнему никаких извинений, никаких встречных упреков. С самого начала предполагалось, что она заблуждается, – просто этот вопрос не подлежал обсуждению. Они хотели отделаться от нее – это она ясно понимала. Что ж, теперь у нее не было желания остаться!

– Можете не опасаться, – сказала она с какой-то печальной гордостью. – Я сразу же напишу сыну.

– Я уже написала, – спокойно сообщила мать игуменья. – Он должен получить это письмо сегодня, ваш добрый сын.

Они сделали даже это – написали ее сыну в выражениях, ей неизвестных, и она так и не узнает о них. Та же несправедливость, уязвляющая ее и пробуждающая прежние обиды!

Люси напрягла щеку, чтобы та не подергивалась, и невозмутимо произнесла:

– Письма недостаточно. Вы должны телеграфировать. Телеграфировать, что я приеду завтра.

– Нет! Нет! Это невозможно, – принялись монахини увещевать ее. – Слишком скоро. Хотя бы через неделю.

– Я не желаю здесь оставаться, – медленно, с нажимом процедила Люси, и это далось ей нелегко. – Здесь мне все ненавистно.

– Но ты все еще слишком… слишком утомлена!

– Я здесь не останусь, – твердо, категорично повторила она.

Несмотря на слабость, она отчаянно стремилась сохранить выдержку и показное спокойствие. Она не изменит себе. Тем не менее ее волнение росло. Она воскликнула:

– Если вы не телеграфируете о моем приезде завтра вечером, я все равно уеду!

Они уставились на Люси, словно предчувствуя дурное, потом переглянулись и вновь воззрились на нее.

– Постарайся не волноваться, – наконец проговорила одна из них. – Ты ведь понимаешь, мы не вправе тебя удерживать. Но уехать сейчас невозможно.

– Возможно, – сквозь зубы повторила Люси. – Я уеду завтра утром.

Воцарилось долгое неловкое молчание.

– Что ж, если хочешь… – наконец сказала мать игуменья, недоуменно пожав плечами. – Но, право, это неразумно.

Люси не ответила и не пошевельнулась. Только закрыла глаза, словно пытаясь избавиться от невыносимого присутствия этих женщин. Еще долго после их ухода она неподвижно лежала, вытянув поверх стеганого покрывала худые руки, испещренные жилками, неудобно вывернув шею к окну и выставив бледную щеку. Ни единое движение не выдавало ее смятения, между тем в душе у нее кипел жгучий стыд. Ей вдруг вспомнилась одно, давно позабытое, выражение Фрэнка. Да, несмотря на все ее потуги сохранять достоинство, они «выставили» ее. Выставили! У нее скривились губы. Она им не подходит. Горя любовью к Богу, она вошла в этот дом, охваченная одним страстным желанием – стать невестой Иисуса. И вот ее любовь и пыл отринуты, душа выжжена дотла, и она, отвергнутая невеста Иисуса, возвращается назад – но к чему? Изможденная, опустошенная, лишенная всего, она все-таки осознавала, что душа ее полна неясных устремлений.

За окном сквозь ветви деревьев пробивался солнечный свет, над цветами кружились жужжащие пчелы, подернутая дымкой даль манила к себе. Может быть, там ее по-прежнему что-то ждет? Она не пошевелилась, продолжая прижиматься щекой к подушке, и вдруг тихо зарыдала от переполнявших ее чувств.

Следующее утро, которое Люси наметила для своего отъезда, выдалось ясным и бодрящим. Свежий ветерок трепал за окном побеги клематиса, а чуть дальше она видела колышущиеся кроны деревьев и сорванные с темно-пунцового бука листья, которые кружились на фоне застывшего неба, как испуганные ласточки. Похолодало. Одним махом лето превратилось в осень.

Люси проснулась рано и долго размышляла лежа. Потом в восемь часов медленно, с большой осторожностью поднялась с кровати. На каждом шагу Люси спотыкалась и пошатывалась. А ей следовало быть очень осторожной, иначе под внимательным взглядом Марты она выдала бы одолевающую ее ужасную слабость. Эта слабость была просто немыслимой: Люси стоило громадных усилий прямо держать голову на тонкой шее или унять дрожь рук, когда она одевалась.

Она надела черное платье, которое носила во время постулата, но теперь, чересчур просторное для ее исхудавшей фигуры, оно висело на ней складками, как плащ на огородном пугале. Никогда это платье не было привлекательным, а сейчас, подколотое булавками, подвернутое и затянутое на ней старой медсестрой, оно имело нелепый и в то же время печальный вид.

Зашнуровав ботинки, Люси подняла чуть закружившуюся голову и вдруг увидела себя в зеркале. «Ну и зрелище», – подумала она. Волочащаяся по полу юбка, курьезный мешок на лифе, криво сидящая на стриженой голове шляпка. И это была она – она, слывшая когда-то элегантной, утонченной. Фрэнк даже называл ее прекрасной!

– Как ты себя чувствуешь, встав с постели? – заботливо спрашивала ее старая Марта.

Люси повернулась.

– Отлично, – тихо ответила она.

– Тогда давай спустимся, – сказала Марта.

Они сошли в гостиную, где уже ожидали Мари-Эммануэль и Жозефина. Эти две женщины, которым однажды было поручено встретить ее, теперь, очевидно, получили наставления по поводу ее отъезда.

Мать игуменья не присутствовала, она была занята на богослужении.