Но конец ли это? И потерпела ли она поражение? Она невольно наклонила голову, прислушиваясь к стуку колес и угадывая в нем четкий ритм. Те же колеса, тот же ритм – да, и она та же женщина! «Все дальше и дальше», – стучали колеса, увлекая ее вперед – все дальше и дальше.

Выпрямившись, она опустила окно, подставив лицо ворвавшемуся воздуху. Так-то лучше. Ветер, овевая ей лоб, согнал с него морщинки, влил в поникшее тело живительную силу. Этот ветер, треплющий тополя, заставляющий отливать серебром ивовые ветви, нравился ей гораздо больше, чем безжизненный воздух, который недавно окружал ее. Теперь она сможет что-то совершить!

Нет, она не потерпела поражение. При этой мысли что-то встрепенулось у нее в душе. Прошлое миновало и должно быть забыто. У нее есть будущее, у нее всегда есть будущее. В голове полный сумбур, а ведь задача предстоит нелегкая. Сейчас она не в состоянии думать, но позже со всем разберется.

Силы ее крепли. Интуитивно она чувствовала, что ее ждет что-то хорошее. Это было убеждение, радостное предчувствие. И она позабыла о головной боли, изнуренном теле, жалкой одежде, о своих ужасных затруднениях. Она позабыла обо всем, испытывая необычное спокойствие.

Турне, Бланден, Безье, Лилль по очереди пронеслись мимо. Затем она оказалась в Кале, прошла таможню и поднялась на борт парохода, стоящего у причала. Окинув взглядом гавань, она заметила волнение на сером море и бешено мчащиеся облака. Понятно было, что плавание будет нелегким. Странно, но эта мысль, которая некогда могла привести в ужас, ныне не волновала Люси. Она обрела стойкость духа и не пасовала перед бурным морем. Она знала, что ей будет плохо. Это было неизбежно, и она смирилась с этим.

Когда пароход отчалил, она не стала спускаться вниз, а осталась стоять у фальшборта, держась за поручни и балансируя при неожиданном крене палубы. Было тяжело – ужасное плавание. Судно вздымалось на огромных волнах, и на его палубу обрушивались массы воды. Жизнь Люси напоминала этот морской переход – она сама была как этот корабль. Их обоих гнала вперед внутренняя сила. Сгибаясь под каждым ударом, но все же выпрямляясь, Люси тоже шла к своей цели наперекор бешеным волнам. Дальше и дальше! Ветер пронзительно завывал в корабельных снастях, водяные брызги орошали ее бледные щеки. Одна волна, перехлестнув через нос корабля, расплескалась по качающейся палубе и докатилась до ее ног. Люси настигла леденящая дурнота – не физическая тошнота, а какая-то смертельная слабость.

Чтобы удержаться на ногах, она крепко ухватилась за поручень, а вокруг судна перекатывались и мчались огромные водяные валы. Шляпка у нее сбилась набок, длинное свободное платье хлопало, как парус, лицо посинело от холода, зубы были крепко стиснуты.

Мимо пробегала горничная, чья фигурка выглядела очень собранной, будто наперекор разбушевавшейся стихии, и вдруг остановилась. Ее глаза на миг задержались на Люси.

– Спускайтесь вниз, вниз, – сказала девушка и добавила: – Мадам.

Мадам – нелепое неряшливое существо, вряд ли заслуживающее подобного обращения, – повернула растрепанную голову.

– Пожалуй, мне здесь лучше, – в оцепенении ответила она.

– Но у вас нездоровый вид. Желаете немного бренди?

Горничная не стала дожидаться ответа, сразу ушла и вернулась со стаканчиком. Цепляясь за поручень, Люси выпила бренди. Поблагодарив девушку, она смущенно протянула ей деньги. У нее были только бельгийские.

Алкоголь согрел озябшее тело, пылая внутри раскаленным ядром. Да, она очень замерзла. Порывистый ветер продирал до костей, и ее исхудавшее тело тряслось в ознобе. У нее стучали зубы, побледневшее узкое лицо застыло, словно маска. В боку что-то резко покалывало.

Но, к счастью, Люси поборола приступы тошноты. Она не хотела поддаваться, крепко держась за поручень и подставляя лицо жгучему ветру, который все-таки привел ее в чувство.

Как и корабль, она одолела все трудности. Ей говорили, что она не перенесет это путешествие, но она выдержала его. Она была в Англии – дома, и после мучительного перехода через Ла-Манш в гавани Дувра было так спокойно! Сокрушительный ветер на море разбудил в слабом теле Люси ответную реакцию – уверенность и неистощимую отвагу. Ей нельзя было отказать в силе духа.

До поезда было недалеко, но почему-то ноги не слушались ее. У нее возникла странная боль в глазах и боку.

«Декларировать нечего?» Нечего, кроме силы духа! Где же платформа? Надо идти за толпой. Люси казалось, что она никогда не доберется до поезда. Но все же ей как-то удалось дойти до него. Она уже находилась в вагоне, но, по своей глупости, попала в купе для курящих, где, смеясь и громко разговаривая, сидели мужчины. Не важно, она не станет переходить в другое, это того не стоит. Долгое путешествие близилось к концу.

Почему-то ей было тепло, очень тепло. Руки и лоб горели, в висках пульсировала кровь, а ступни были по-прежнему ледяными. Почувствовав, что лицо заливает румянец, она тайком прижалась щекой к прохладному стеклу.

Поезд мчался в мягких сумерках. К удивлению, ветер стих, и просвечивающая пелена тумана медленно заползала в низины. Какая-то часть этого тумана тихо заползала Люси в голову, а затем вырывалась оттуда маленькими завихрениями. Путешествие в течение всего дня – вот что утомило ее. Всего лишь небольшая усталость. Кто-то смотрел на нее, спрашивая, не опустить ли окно. Она кивнула. Стало лучше – прохладный ветер от движения поезда благоухал осенними ароматами, нес пряный запах опавших листьев, привкус дыма, свежесть ранних заморозков. Не важно, что окоченели ноги, что в боку чуть покалывает, – Люси наслаждалась неуловимым духом этого времени года, которое всегда любила. Дальше и дальше мчалась она, уже не по морю, а по железной дороге, и в голове стучало в такт колесам. Скоро она уже приедет, и Питер встретит ее на вокзале. Ее сын, – по крайней мере, он один у нее остался, как что-то осязаемое, реальное на фоне ее недавних призрачных затей. Люси рассеянно задумалась о короткой телеграмме, которую послала ему, в письме она уже обо всем подробно написала. «Приезжаю семь тридцать Виктория. Мама». Вспоминая о том, как посылала эту телеграмму, она чуть улыбнулась: то была не прихоть, а, скорее, вызов, знамя, развернутое перед лицом судьбы. Он поймет и узнает, что она не покорилась судьбе. Да, ее сын понимает, что она никогда не признает поражения – побитая и раздавленная, жалкое подобие самой себя, но не сломленная. И она возвращается к нему. Нахлынувшие воспоминания затопили ее нежностью. Эта его знакомая, дразнящая улыбка…

«Знаешь, мама, а ты еще женщина хоть куда».

В такой же вечер, как этот, гуляли они рука об руку по набережной в Дуне. Сидели рядышком в сумерках перед эстрадой, и для них пел Вэл Пинкертон:

Она вновь слабо улыбнулась. Наверное, она была слишком твердой, несговорчивой. В своем упрямстве она билась головой о непробиваемую стену неизбежности. Но она примет то, чего нельзя изменить, примет Роуз, примет все – теперь.