Отобедав, я взял шляпу и шпагу и отправился в город. Никогда ещё я не гулял с таким удовольствием, как тогда. Я был независим, карманы мои были набиты деньгами, я ощущал себя преисполненным здоровья, жизни и благодаря ухаживаниям трех женщин воображал о себе бог весть что. Но ведь обычно молодежь ценит себя именно настолько, насколько получает в этом смысле подтверждение от особ прекрасного пола.

Я зашел к ювелиру, где накупил перстеньков, оттуда же отправился в театр. Под вечер, вернувшись к себе, я увидел трех женщин у дверей дома. Они мирно сидели там; Сорилья пела, подыгрывая себе на гитаре, а остальные две плели сетки для волос.

— Сеньор кавалер, — сказала мне мать, — ты поселился в нашем доме, оказываешь нам безграничное доверие и, однако, не спрашиваешь, кто мы такие. Я, однако, не намерена ничего от тебя скрывать. Узнай поэтому, сеньор, что меня зовут Инес Сантарес и что я вдова Хуана Сантареса, коррехидора Гаваны. Он женился на мне, не имевшей состояния, и такой же меня оставил с двумя дочерьми, которых ты здесь видишь, без всяких средств к существованию. Когда я овдовела, нужда повергла меня в величайшие хлопоты, и я сама не знала, как быть, когда неожиданно получила письмо от моего отца. Ты позволишь мне умолчать о его имени. Увы! Он тоже всю жизнь боролся с судьбой и, наконец, как он мне сообщал в своём письме, фортуна улыбнулась ему, и он был назначен казначеем военного ведомства. Одновременно с этим он прислал мне вексель на две тысячи пистолей и велел немедленно вернуться в Мадрид. Я приехала, чтобы узнать, что отец мой обвинен в растрате доверенных ему государственных средств и даже в государственной измене и что его посадили в Сеговийскую башню. Тем временем этот дом был уже снят для нас, я въехала и живу в величайшем уединении, никого не видя, за исключением одного молодого чиновника из канцелярии военного министерства. Он приходит сообщать мне о ходе дела моего отца. Кроме него, никто не знает о нашем родстве с несчастным узником.

Досказав эти слова, госпожа Сантарес залилась слезами.

— Не плачь, милая мама, — сказала ей Селия, — как все на свете, и огорчения кончатся когда-нибудь. Видишь, мы уже встретили этого молодого сеньора, наружность которого столь привлекательна. Счастливое это событие, кажется, предвещает добро.

— В самом деле, — прибавила Сорилья, — с тех пор, как он поселился у нас, в нашем уединении уже нет ничего печального.

Госпожа Сантарес взглянула на меня печально и нежно. Дочки тоже, после чего опустили глаза, зарделись, смутились и предались мечтам. Не было сомнения, все три влюбились в меня; сознание этого наполнило грудь мою счастьем.

В это время к нам подошел какой-то стройный высокий юноша. Он взял госпожу Сантарес за руку, отвел её в сторону и долго вел с ней тихий разговор. Вернувшись с ним, она сказала мне:

— Сеньор кавалер, вот дон Кристобаль Спарадос, о котором я тебе говорила; единственный человек, с которым мы видимся в Мадриде.

Я хотела также и ему сделать приятное, познакомив его с тобой, но, хотя мы и живем под одним кровом, я до сих пор не знаю, с кем имею честь беседовать.

— Госпожа, — ответил я, — я дворянин, родом из Астурии, зовут меня Леганьес.

Я подумал, что поступлю благоразумнее, не называя фамилию Эрвас, которая могла быть известной моим собеседникам.

Молодой Спарадос смерил меня с головы до пят дерзким взглядом иказалось, отказывал мне даже в поклоне. Мы вошли в дом, где госпожа Сантарес велела подать легкий ужин — печенье и фрукты. Я все ещё был главным предметом ухаживаний трех красавиц, но заметил, что и для вновь прибывшего не жалели взоров и улыбок. Меня задело это, и посему, желая обратить на себя все внимание, я удвоил любезности и старался, насколько мог, проявить все своё остроумие. Когда триумф мой сделался очевидным, дерзкий дон Кристобаль закинул правую ногу на левое колено и, рассматривая подошву своего сапога, изрек:

— В самом деле, с тех пор, как сапожник Мараньон перешел в лучший мир, в Мадриде невозможно отыскать пару приличных сапог!

Говоря это, он глядел на меня с издевкой и явным презрением.

Сапожник Мараньон приходился мне дедом с материнской стороны; он воспитал меня, и я хранил в сердце своём величайшую благодарность к нему. Но, несмотря на это, мне казалось, что моё генеалогическое древо обезображено его скромным именем. Я рассудил, что разоблачение тайны моего рождения погубило бы меня в глазах моих милых хозяек. Я тут же утратил всякую веселость. Я бросал на дона Кристобаля то презрительные, то горделивые и надменные взгляды. Решил запретить ему переступать порог нашего дома. Когда он ушел, я побежал за ним, желая ему об этом сказать. Догнал его в конце улицы и высказал ему все, что перед тем сложил в уме. Я полагал, что он разгневается, но он, напротив, изобразил любезность и взял меня за подбородок, как будто желая приласкать. Внезапно он рванул меня вверх с такой силой, что земля ушла у меня из-под ног, а потом выпустил, подсекая мне ноги. Я свалился прямо в сточную канаву, да ещё лицом вниз. Сперва я не знал, что со мной стряслось, вскоре, однако, поднялся, покрытый грязью и снедаемый невыразимой яростью.

Я вернулся домой. Женщины отправились на покой, но я тщетно пытался заснуть. Две страсти терзали меня: любовь и ненависть. Последняя касалась только дона Кристобаля, первая же витала между тремя красавицами в некой сладостной нерешимости. Селия, Сорилья и их матушка по очереди занимали моё воображение; прелестные их образы сливались в моих грезах и всю ночь напролет тревожили меня. Я уснул лишь под утро, и было уже поздно, когда я пробудился. Открыв глаза, я увидел прекрасную госпожу Сантарес, сидящую у моих ног. Она казалась заплаканной.

— Мой юный гость, — молвила она, — я пришла к тебе за помощью.

Подлые люди требуют от меня денег, которых я не в состоянии заплатить.

Увы! У меня долги, но разве я могла оставить этих бедных малюток без одежды и пропитания? Бедняжкам и без того приходится во всем себе отказывать.

Тут госпожа Сантарес стала всхлипывать, и глаза её, полные слез, невольно обратились к моему кошельку, который лежал на столике, тут же рядом со мной. Я постиг эту невысказанную просьбу. Высыпал золото на столик, разделил его на две половины и одну из них предложил госпоже Сантарес. Она и не надеялась на столь необыкновенное великодушие. Сперва она онемела от изумления, потом взяла меня за руки, начала восторженно целовать их, прижимая к сердцу; после чего собрала пистоли, твердя:

— Ах, мои дети, дорогие мои дети!

Вскоре явились дочки и тоже покрыли мои руки поцелуями. Все эти свидетельства признательности разожгли во мне кровь, и без того уже взволнованную ночными грезами.

Я оделся наспех и хотел выйти на террасу нашего дома. Проходя мимо комнаты девушек, я услышал, как они плакали и, рыдая, должно быть, обнимали друг друга. Мгновение я прислушивался, а потом вошел внутрь. Селия, заметив меня, сказала:

— Выслушай меня, наш любимый, дорогой, драгоценнейший гость! Ты находишь нас в состоянии величайшего волнения. Со времени нашего рождения ни одна тучка не омрачала наших взаимных чувств. Узы любви соединяли нас прочнее, чем узы крови. С мгновения твоего прибытия все изменилось. Ревность вкралась в наши сердца, и, быть может, мы возненавидели бы друг друга, однако кроткий характер Сорильи предупредил ужасное несчастье. Она бросилась в мои объятия, наши слезы смешались, и сердца открылись. Ты, возлюбленный наш гость, должен довершить остальное. Поклянись равно любить нас обеих и поровну делить между нами свои ласки.