Застолье у Смирнова было устроено на древнерусский манер: вместо фарфора и хрусталя советских сервизов – старинные чаши и братины. Меню было под стать посуде. Ели мясо, купленное на псковском рынке и поджаренное на кузнечном горне, подавали кузнечный суп: «В ведро бросали всякую всячину: сосиски, рыбу, капусту, томатную пасту, ветчину, лук… Варился суп на кузнечном горне, подавался в изобилии, съедался с наслаждением». Гумилев с ностальгией будет вспоминать эту трапезу. «Такой еды, как в Пскове у Всеволода Петровича, ни в одном ресторане не подадут», — передает его слова Ямщиков.

Ямщиков и Гумилев расстались друзьями. Очевидно, они не виделись несколько лет; по крайней мере на Московском проспекте Ямщиков не бывал, а новую квартиру Гумилева, напротив, знал очень хорошо: «…одним из самых притягательных мест (в Ленинграде. – С.Б.) была коммунальная квартира на Большой Московской, рядом с Владимирским собором и Свечным переулком Достоевского».

Благодаря жене Ямщикова, балерине Кировского театра Валентине Ганибаловой, Лев Николаевич с Натальей Викторовной иногда выбирались на балет, хотя вообще-то Гумилев театралом не был, а музыку не любил.

С шестидесятых годов Гумилев был знаком и с Айдером Курк чи, сыном преуспевающего советского архитектора, старшим научным сотрудником Института истории архитектуры. Не уверен, что их отношения можно назвать дружбой, скорее это было деловое сотрудничество, от которого Айдер Измаилович со временем извлек много пользы. Со своей стороны Куркчи устроил Гумилеву несколько публикаций в журнале «Декоративное искусство».

Наконец, в окружение Гумилева входил и его непосредственный начальник Сергей Борисович Лавров, получивший кафедру после смерти профессора Семевского. Это был элегантный и очень представительный мужчина в твидовом пиджаке. Лавров занимался экономической географией Западной Германии, бывал за границей, читал лекции в Гамбурге и Западном Берлине, дружил с гроссмейстером Корчным. Студентки влюблялись в умного, элегантного и еще довольно молодого профессора.

На рубеже шестидесятых и семидесятых Лавров был секретарем парткома Ленинградского университета. Даже оставив эту должность, он сохранил и связи, и умение ориентироваться в «политической» обстановке на факультете, в институте, университете. По крайней мере даже эмиграция его друга Виктора Корчного в 1976 году не так уж сильно повредила его карьере.

В отличие от других покровителей Гумилева – академика Трешникова, директора Арктического института и президента Географического общества, и профессора Красильникова, проректора ЛГУ по науке, — Лавров бывал у Гумилева в гостях и даже принимал гумилевские идеи (правда, выборочно). Неслучайно именно Лавров станет одним из первых биографов Льва Гумилева.

В восьмидесятые годы Гумилев подружился с Александром Михайловичем Панченко, известным филологом, будущим академиком, сотрудником славного Пушкинского Дома. Панченко учился в Ленинграде и Праге (в Карловом университете). Его научным руководителем был академик Лихачев. К восьмидесятым годам Александр Михайлович имел репутацию выдающегося специалиста по истории культуры Древней Руси. Общение с ним повлияло на поздние работы Гумилева, посвященные как раз древнерусской истории.

Панченко не разделял многих воззрений Льва Николаевича на историю. Они сходились в редких случаях: историческое значение Александра Невского, опричнина Ивана Грозного, признаки фазы надлома в России XIX века и т. п. Но татаро-монгольское иго Панченко упорно называл не «союзом» и не «симбиозом», а именно игом.

Как ни удивительно на первый взгляд, Панченко и Гумилев даже написали книгу – «Чтобы свеча не погасла». Это вообще единственная книга Гумилева, написанная в официальном соавторстве. Правда, книга на самом деле была не написана, а, очевидно, составлена из фрагментов их научных статей и монографий. Диалога двух ученых не получилось, не вышло и спора: Панченко уходил от столкновения со своим другом, а Гумилев не настаивал.

Гораздо лучше получилась беседа Гумилева, Иванова и Панченко, опубликованная в шестой книжке журнала «Литературная учеба» за 1990 год.

В 1992 году Александр Михайлович напишет предисловие к последней книге Гумилева, а в 1994-м подготовит публикацию его переписки с Ахматовой. Тогда Эмма Герштейн обвинит Панченко в необъективности: «К сожалению, в комментарии и вступительной статье академика теплое чувство дружбы взяло верх над требовательностью ученого». Эмма Григорьевна не знала, что Панченко был, пожалуй, самым объективным человеком в окружении Гумилева.

За формирование нового окружения Льва Николаевича отвечала, разумеется, Наталья Викторовна. Гумилев был совершенно доволен «кадровой политикой» своей жены, как доволен был и образом жизни, который окончательно установился именно в квартире на Большой Московской. Савва Ямщиков заметил, что Наталья Викторовна «была поистине вторым "я" своего мужа, понимала малейшее его движение, не то что слово».

Атмосфера на Большой Московской напоминала, пожалуй, атмосферу квартиры Ардовых на Ордынке или последней ленинградской квартиры Ахматовой. Лев Николаевич в старости походил на свою мать не только внешне.

Анна Андреевна была приветлива, дружелюбна и гостеприимна с теми, кто ее почитал, ценил, превозносил. Людей, не почитавших ее талант, Ахматова не принимала и не поощряла, она их опасалась. В день ее похорон Наталья Варбанец записала в дневнике: «Она всё боялась, что я напишу про нее мемуары, и порой позировала мне для них. Вообще она меня словно опасалась. М б, во мне было недостаточно рабского восхищения…» Ахматова, старательно создававшая собственный миф, не терпела даже доброжелательных, но неуклюжих людей, которые касались того, чего касаться не следовало.

Искусствовед и литературовед Эрих Голлербах в одной статье осмелился указать, что девичья фамилия Ахматовой – Горенко. «И как он смел! Кто ему позволил! Дурак какой», — негодовала Ахматова.

В окружении Гумилева тоже оставались только люди, признающие гениальность Льва Николаевича. Из воспоминаний Саввы Ямщикова: «Приезжая в 80-е годы в Ленинград, сначала один, а потом с подраставшей дочкой, я первым делом спешил к Льву Николаевичу – духовно окормиться. Огромной радостью был и каждый его приход на выставки, которые я проводил в петербургском Манеже».

Людмила Стеклянникова назвала своего сына в честь Льва Гумилева. Дмитрий Балашов простодушно пересказывал знакомый нам анекдот, как «в пограничном конфликте с Китаем на Амуре, когда китайская сторона запросила часть нашей территории, кто-то умный выложил на стол переговоров книги Л.Н.Гумилева, доказав историческую необоснованность китайских претензий. И те, неволею, сняли свои требования».

Гумилев даже сердился на Балашова, упрекал его: «Вы, однако, мне, как я ни прошу, критических замечаний не делаете!

— Я учусь у вас, Лев Николаевич! Я читаю ваши работы как учебник и критическим оком взглянуть на них попросту не могу, не тот у меня уровень», — отвечал писатель.

Между тем Дмитрий Балашов был знаком с Валентином Яниным, знаменитым историкомрусистом и археологом, даже консультировался у него. Да и сам Дмитрий Михайлович зря прибедняется. Он добросовестно изучил историю Новгородской и Московской Руси. Но Гумилев его как будто заворожил.