пели мы на мотив Сороковой симфонии Моцарта. А под собственные мелодии — "Влюбленного пирата", "Старого подшкипера", "Корсарский вальс", "Бой в Наветренном проливе" и всякие другие.

Потом этим песням дали мы общее название — "Караибский цикл". Именно "Караибский". Так называлось тогда центрально-американское море, где в прошлые времена вовсю резвились джентльмены удачи. Лишь через несколько лет вдруг стало именоваться оно не Караибским, а Карибским.

Злые языки утверждали, что Никита Сергеевич Хрущев однажды в какой-то речи о кубинских проблемах то ли оговорился, то ли просто проглотил в спешке вторую букву «а» в имени моря. Ну, и географы решили, что, если генсек говорит именно так, значит, оно и правильнее.

А может быть, у географов появились и другие, более научные соображения, не знаю. Так или иначе — море сделалось Карибским, а цикл наших пиратских песен сохранил прежнее гордое название — Караибский.

Кое-что из него пели потом юные мореходы отряда "Каравелла". Но не всё. Не будешь ведь включать в пионерский репертуар такое, например:

Эту безыдейную песенку я сочинил вечером, в начале ноября, когда в окно действительно светила луна. И что касается денег, ситуация была точно как в этой песне. Стипендию задержали, все запасы кончились. Настроение — подстать ситуации.

меланхолично мурлыкал я, подбирая рифмы.

Потом придумалось так:

Ленька угрюмо сопел: он не мог даже подыграть мне — полностью вышла из строя гитара.

Виталий время от времени подавал реплики, что все это, мол, наказание судьбы за нашу вопиющую беспринципность. Дело в том, что недавно мы с Ленькой написали для «Вечерки» лихой фельетон о забегаловке со скоростным обслуживанием (стопка, бутерброд — проходи; стопка, бутерброд — проходи). Заведение это какая-то столовая поставила на улице Малышева, примерно там, где сейчас ворота Исторического сквера (прошу читателей не забывать, что речь идет о славном граде Свердловске — ныне Екатеринбурге). Мы — авторы фельетона — изливали язвительный гнев по поводу спаивания населения. Фельетон был напечатан, "пьяную лавочку" переделали в молочную, нам выплатили гонорар, который мы тут же и пустили на две бутылки портвейна "Три семерки" (кстати, очень хорошего, сейчас такой — редкость). Вот этот наш поступок Виталий и характеризовал как беспринципность.

Ленька заметил, что когда наш друг этот портвейн потреблял, речи о беспринципности почему-то не шло. На что этот тип резонно ответил:

— Потому и не шло, что потреблял.

Логика…

совсем бездарно плел я рифму за рифмой. И наконец умолк: что дальше-то?

…Свет в наши души пролила не воображаемая абордажная схватка, а дочь дядьки Сашки. Она заглянула в дверь и сообщила, что днем с почты принесли мне извещение на перевод. На сто рублей! Из Ханты-Мансийска.

О, с какой новой силой возлюбил я свою старшую сестрицу, которая решила порадовать брата-студента к Октябрьскому празднику!

А на хозяйкину дочку закричал:

— Что же ты раньше-то молчала! Почта уже закрыта!

— Открыта, успеете еще.

И мы успели. И на почту, и в магазин. Не за презренной пищею для нашего желудка, а за хлебом духовым, то есть за новой гитарой. Гитара, правда, стоила ровно сотню — опять не осталось ни копейки. Но мы, окрыленные, заскочили в общежитие к нашим девчонкам и заняли двадцать пять рублей. Хватило на бутылку портвейна, буханку и даже осталась пятерка.

И был "караибский вечер!" И была новая песня, к которой Ленька тут же подобрал мелодию. И первое ее исполнение мы посвятили моей сестре Людмиле, о чем я сообщил ей в письме (на которые вообще-то был не большой охотник).

А на оставшуюся пятерку я следующим утром купил испанско-русский словарь. В букинистической лавке на улице Восьмого марта. Потертый, маленький, в корочке из красного коленкора. Издание тридцать седьмого года. Того года, когда в Испании шла гражданская война.

Может, в то время словарь побывал у кого-то из наших, из русских, которые дрались там в рядах республиканцев. А может, листал его, заучивая незнакомые звучные слова, какой-нибудь отчаянный пацан, собравшийся удрать из дома, чтобы помочь защитникам Барселоны и Мадрида. Говорят, были в ту пору такие мальчишки…

Виталий и Ленька не осудили меня за непрактичную трату последних денег. Ведь испанский язык был и языком Латинской Америки. А эта земля волновала нас всех одинаково.

Не только легендами о флибустьерах Караибского моря волновала. Был у нас и более глубокий интерес. На самодельной неструганой полке стояло немало книг о том далеком мире. Артур Лундквист — "Вулканический континент", Аркадий Фидлер — "Зов Амазонки", Александр Гумбольдт — "В дебрях Южной Америки". И даже академические тома, где излагалась этнография индейских племен. Я всерьез думал, что когда-нибудь напишу роман о загадках затерянных в сельве древних городов. Ленька, по-моему, втайне мечтал удрать в те края и всласть попутешествовать по Ориноко и Укаяли (конечно, заводя амурные связи с пылкими креолками). Виталия же волновала связь исчезнувших цивилизаций с посланцами звезд…

Ну, а кроме того — "вторая Испания"! Куба! Это отзывалось в каждой душе: "Шхуна "Гранма"… "Сантьяго"… "Сьерра-Маэстра"… "Патриа о муэрте"!

Еще сдержанно, хотя и с одобрением высказывались о легендарных бородачах газеты. Еще не было победы. Но мы эту победу ждали! Потому что там воевали наши братья по духу. Молодые! Бескорыстные! Отчаянные! Всё готовые отдать, чтобы "сладкое слово Свобода" стало явью.

Уж они-то, когда возьмут власть, не позволят, чтобы слово расходилось с делом! Не дадут затравить писателя, если найдется у них свой Пастернак. Не станут клеймить и выгонять студентов, если кто-то обнаружит в их стихах "идеалистические ноты"! Газеты не будут поливать помоями молодых поэтов, которые собирают вокруг себя тысячные толпы! Никто не посмеет загонять людей на праздничные демонстрации под угрозой лишения стипендии!.. Они покажут вам, зажравшимся чинодралам всего мира, что такое н а с т о я щ а я революция!..

Кто же из нас тогда знал, чем это кончится?

Кому ведомо было, что любая революция — поначалу всегда гордая, искренняя, юная — в самой себе несет зародыш собственной гибели или перерождения?