Пацан вскрикнул и закричал сквозь слезы:

– Ты че делаешь, дура, дура, пизда! Ты же сама хотела! Насмерть запизжу!

У Тани потемнело в глазах. Она снова присела, дернув локтем. Стукнуло громче. Пацан заорал:

– Все-все-все!

Он с грохотом обрушился остатками организма со скамейки и попытался отползти, неловко выставив кулак здоровой руки. Кулак был маленьким, не больше Танькиного, и с кровавыми точками поверх цыпок.

– Попробуй только еще раз, сука!

Таня ударила по ноге, попала в сапог, пацан взвизгнул совсем как ребенок, неловко заерзал, вскочил и похромал прочь спиной вперед, не сводя глаз с Таньки. Правую руку он держал на весу перед грудью. Добредя до дорожки, пацан, уже не сдерживая слез, визгливо заорал:

– Я тебя найду, пóняла? Найду и убью!

Таня устало пошла к нему, отводя локоть. Пацан взвыл и убежал.

Таня смотрела вслед, пока он не скрылся за дальним домом, со всхлипом вздохнула и побрела к подъезду Артура. На полпути она спохватилась и попробовала спрятать нунчаки в карман. Они не лезли. Таня, подумав, убрала их за пазуху, спустив одну дубинку в рукав, так что нунчаки висели цепью на шовчике проймы, и только после этого застегнулась. Почему-то было совсем не холодно.

Артура так и не было, и родителей его не было, и соседей. Таня вернулась к двери и упрямо позвонила еще раз – и тут сзади раскрылись двери лифта. Тридцатник мстить пришел, резко поняла она и рывком развернулась, судорожно нашаривая собачку молнии. Но из лифта вышла полноватая красивая женщина в темной дубленке – мама Артура.

Она кивнула Тане с чуть растерянной улыбкой и спросила:

– Никого нет, что ли? Странно. Пропусти-ка.

Она отперла дверь и сказала:

– Проходи. Ты к Артуру? Вот и проходи, давай-давай, замерзла ведь вся.

Мама Артура оказалась очень хорошей. Она совсем не удивилась нунчакам, позволила Тане отрыдаться, напоила ее чаем, потом еще и накормила картофельными оладьями, предварительно припахав к готовке и добродушно сетуя на мужиков, которые и не приготовились, и смотались куда-то. Потом она звонила – сперва по родственникам и знакомым, посмеиваясь и пошучивая, затем, выслушав чей-то тревожный рассказ, уже в милицию и в больницы, без шуток и пояснений. Когда стемнело, мама Артура велела Тане позвонить домой и сказать, что она сейчас приедет на автобусе, так что ее надо бы встретить у остановки. Папка, как ни странно, согласился без лишних вопросов. Мама Артура довела Таню до автобуса, велела отзвониться, когда будет дома, и обещала сообщить, как только найдутся Артур с отцом.

Папка подхватил ее, как маленькую, на руки прямо со ступенек автобуса, обнял и довел под руку, ни о чем не спрашивая. Таня сама все рассказала – ну, почти все. Когда проходили мимо мусорных баков, папка попросил нунчаки, осмотрел их в тусклом свете окон первого этажа, неловко махнул, хмыкнул, сунул поглубже в мусор и предложил:

– Маме не говорим, ладно?

Таня кивнула.

– Но мне – сразу, поняла? Если случится что, или этого увидишь, или еще кого в такой же шапке – сразу ко мне, договорились?

Таня покивала и сказала:

– Конечно, пап. Пошли скорей, позвоним, может, они вернулись уже.

Мама Артура сказал, что они не вернулись, и повторила, что сразу сообщит.

Таня сидела у телефона до ночи. Мамка пару раз выходила с явным намерением загнать ее спать, но папка вышел на перехват и спас, что-то ей нашептывая. Потом подтащил к телефону кресло. Потом укрыл Таню одеялом.

Звонка она так и не дождалась.

– Может, он все-таки шутит так? – предположил я. – Сейчас, такой, ходит вокруг, радуется, слушает, а потом вернется.

Батек прокряхтел что-то сверху – я не расслышал, да и скрежет нижних торцов лестницы о бетон мешал. Впрочем, я и сам особо не верил, что Витальтолич шутил.

В том, что крышку захлопнул он, я уже почти не сомневался, хоть и очень хотел. Батек тоже явно не хотел верить, но других вариантов не было. Он так и сказал. Я подумал и понял, что возразить нечего.

Батек сполз ко мне, отчаянно дыша, накрылся тяжелым слоем студеных липковатых одеял и пропыхтел:

– Ладно я. Но тебя-то за что?

И добавил что-то по-татарски – наверно, выругался. Раньше он при мне не ругался, даже по-татарски, – наверное, боялся, что я татарский только в матерном объеме освою. Зря боялся, я давно именно так и освоил – как и все пацаны старше восьми лет, наверное. Но сейчас слова были незнакомыми. И отчаянными какими-то.

– Пап, – сказал я осторожно. – А тебя-то за что?

Батек неохотно, покашливая, сообщил задыхающимся голосом:

– Да так. Обиделся, наверное. Так-то смысла нет. И без того на меня все шишки падают. Если, конечно, я болтать не начну.

– Ну вот.

– Что вот?

– Вот он и решил, что теперь точно не начнешь.

– Да ну, – сказал батек неуверенно. – Этого мало. Захотят нормально разобраться, бумаги поднимут, его же подпись стоит.

Я пожал плечом, потому что не понял, и пробормотал:

– Странно все-таки. Может, не он?

– А кто тогда?

В самом деле, кто тогда? Сторож веселится, сосед по гаражу, хулиганы какие-нибудь – специально за нами приехали или просто всю ночь у гаражей караулили, чтобы кого-нибудь запереть? Ага, два раза.

Я снова пожал плечом и полез наверх.

Мы уже пробовали выбить крышку или отдельные ее доски кулаками, локтями, плечами, головой и железной лесенкой. Она была высотой метра полтора, с глубину бетонной ямы, задняя стенка которой переходила в погреб. Верхние концы лесенки были приварены к вмурованным в стену металлическим уголкам, чтобы она не дергалась и стояла под удобным для спуска углом. От уголков мы лесенку оторвали, но использовать ее как следует не смогли – стойки слишком длинные, не размахнешься, и слишком прочные – разломать на отдельные куски, пригодные для долбежки, не удалось. Поэтому мы то долбили лесенкой крышку без размаха, как уж получится, то ставили ее на место, по очереди, согнувшись, громоздились на пару перекладин повыше и с силой выпрямлялись, ударяя в доски лопатками. Получалось еще и головой – не очень сильно, но башка гудела и побаливала. А доски не шелохнулись.

Мавашей бы их раз двадцать, подумал я уныло. Но никакие маваши и йока-гери в такой тесноте и полусогнутом положении не проходили. Я подумал, лег на пол, задрав ноги, заполз на лесенку пятками вверх, уперся ими в доски, вцепился в перекладину, ледяную и шершавую даже сквозь варежки, и несколько раз пнул каблуками со всей дури.

Руки в варежках все-таки соскользнули, я чуть не грохнулся – шею бы точно сломал, но сумел удержаться. В башке бухало, в глаза, рот и нос сыпался мелкий сор, в животе разливался прохладный ужас, а вскочивший батек, подхватив, бережно стаскивал меня с лесенки, кажется, почти не ругаясь.