явил ей свою другую сторону, о которой Нэя забыла, как о несуществующей уже, но он всегда мог развернуться к ней иначе. И он вовсе не делал лично её каким-то там смыслом или важной составляющей своей жизни. Она была тем, о чём он и сказал предельно ясно: «Когда будет очень надо…» Вот она и была этим «надо». А он был центром, осью, и она кружилась вокруг и непременно грохнется оземь, ускользни этот центр, выскочи эта основополагающая ось. И куда тогда? И вновь повторился приступ непонятного головокружения, и Нэя еле успела сесть в маленькое креслице в зале показов, где они с Элей и собирались перекусить.

— Да ты не слушаешь, — сказала ей Эля, следя за её отстранённым взглядом.

— А о чём?

— Да об Ифисе же. Я говорю, встретила её, она сама таинственность, сама важность. Вся в благоухании, вся в дорогом, и вся сверху вниз со всеми. Но всё та же — лакомка за чужой счёт. Сидела со мной, все крошки подмела и упорхнула, как бы торопясь. А платила я. Она щедра только на молодых своих возлюбленных. Если кто вдруг из них к ней и присосётся.

— Что же Реги-Мон? С кем он?

— Не знаю. Ищет, к кому пристроиться. Не гляди, что со шрамом, привычки свои ничуть не изменил.

— С кем же Ифиса теперь?

— Неизвестно. Скрытничает. Но, похоже, она вся плавает во взбитых сливках, как сливочная «бомбочка». — Эля с наслаждением вонзила зубки в пышную, сладкую, бело-розовую «бомбочку».

Неожиданный отлив после первого и бурного прилива чувств Рудольфа, вряд ли будет и последним. И скорее всего, она обречена нырять в этих волнах столько же долго, сколько заблагорассудится ему её любить. Он так и будет то притягивать к себе, то отталкивать прочь. Любить же, как она, с ровным постоянством он не способен. Чувство опоры под ногами с таким человеком точно такое, как при качке. Ей пришлось испытать её на побережье океана, где океанические волны то вздымали её вверх, то швыряли вниз, забивая рот песком, как Азира в детстве. Нэя не умела плавать и барахталась только на мелководье у самого берега, страшась нависающей безмерности океана. Казалось, будто он простирается не вширь, а вверх, заслоняя далёкий необъятный горизонт. Рудольф и был таким вот океаном, обманчиво и поверхностно ласкающим, зовущим в сверкающую бесконечность, но совершенно неизвестным и пугающим в своей глубине. Какие монстры там обитают? Какие скрытые скалы и безмерные провалы?

— Эля, мы должны думать о своём будущем. Стать жадными и копить деньги.

— В отличие от тебя я всегда думаю.

— Хочешь сказать, что я не думаю? Ни о чём?

— Зачем тебе думать, если у тебя есть всё?

— Всё? А что всё?

— Ну, не знаю, кому ещё и повезло так, как тебе.

— Скажи, а твой муж, странный муж… — Нэя хотела сказать: «Чапос», но не стала произносить его имени, охваченная подспудным страхом даже перед мысленным образом этого человека, — Каким он был с тобою прежде?

— Странный? Чем это? Если только своими габаритами и огромной головой с гребнем, в которой настолько мало добрых мыслей, а, может, и вообще мало ума. Иногда начинал такое тренькать, что я не понимала ни единого слова. Но когда он любил меня в первые годы, то казался всех лучше и добрее. Когда разлюбил, хуже него для меня нет никого. Он разбогател ещё больше, но я не полюбила бы его ни за какие деньги в мире. Да я и любила его вовсе не за его усадьбу, опостылевшую мне навеки. Он ею так смешно гордился, считая себя едва ли не аристократом. Раньше мне не с кем было сравнить его. Плохо, когда есть возможность сравнивать. Это убивает любовь. Но ведь те, кто лучше, вовсе не стремятся любить меня.

— Да, — согласилась Нэя, — плохо любить, вечно с кем-то сравнивая. Это порождает неудовлетворённость тем, что есть. Хорошо, когда нет опыта. Как было с нашими «Утренним Светом» и его «Лучезарной». Но знаешь, Эля, и один человек может являться в разных лицах.

— Как это?

— Тебе не встречались переменчивые и неуловимые, вечно ускользающие от твоего понимания натуры?

— А! Ты про это. Если человек меняется, значит разлюбил.

— Но, если не разлюбил? Ты видела океан?

— Откуда? — вытаращила глаза Эля, — я что, похожа на странника из пустынь?

— Пустыня, — повторила Нэя. — Икринка рассказывала мне о девочке, которую встретила в столице вместе с несчастной матерью. Девочка показалась ей похожей на её куклу из детства. Что это может означать?

— Что, настолько хороша? Ты тоже в детстве была похожа на своих кукол. Все так говорили. Это означает, что когда она вырастет, то будет счастливой.

— Считаешь меня счастливой?

— Если ты нет, то, что тогда сказать обо мне? А я живу и радуюсь каждый день. А то и учёной дамой стану всем назло! Мне Чапос так говорил: «Уйдёшь от меня, докатишься до пустынь. Туда тебе прямая дорога». Ещё и посмотрим, кто до чего докатится!

— Ты права. Конечно. Я счастливая. Но когда я вспоминаю бабушку, я думаю, что зря она, живя в низком сословии, обучала меня так, словно я аристократка. Насколько легче мне бы жилось, если бы я не была настолько отшлифована бабушкой, словно она готовила меня на выставку изысканных поделок. Если бы я была также проста, не культурна, как и те люди, что меня окружали, — Нэя хотела добавить «и окружают до сих пор», но не добавила. — Культура истончает человека, понимаешь, заставляет много размышлять, болезненно ощущать разлад между не отменяемой корявой реальностью и устремлениями возвышенной души. Делает для человека невозможным отращивание хватательных клешней, присосок на конечностях и жевательных зазубрин в пасти, как у насекомых, а то и клыков. Человек становится неконкурентным в битве за свой кусок. Культура — привилегия тех, у кого всё есть уже с рождения. Простому человеку она не нужна. Если бы я была грубее, шершавее, — и у Нэи дрогнул голос, — сколько терзаний удалось бы мне избежать. Не болеть от переживаний. Их попросту бы не было. Но разве он ценит это?

Эля поняла направление её мыслей, — Если бы ты была как большинство, вряд ли он выбрал тебя. Не может примитивный человек быть прекрасен. Чем выше развитие, тем совершеннее форма. Но и с другой стороны, тем уязвимее. Это да.

Нэя с удивлением смотрела на Элю, — Академия приносит свои плоды. Главная твоя задача удержаться тут и без меня.

— А куда ты денешься? — тут уж удивилась Эля.

— Да мало ли. Шить