— Караул… обыскивают!

Ерогин шепотком опросил своих мужиков:

— У вас ничего нет лишнего? А у вас? А вы?..

Церемониймейстеры были ошеломлены — никогда еще резиденция русского царя не видела столько крестьянских свиток, восточных халатов, малоросских жупанов, купеческих поддевок. В Концертном зале, потрясая громадными бакенбардами, высился маститый Горемыкин — новый премьер России.

— А что, господа, — говорил он, — это удачная мысль: поразить скудость воображения блеском двора, ослепить и подавить величием церемониала. Пусть депутаты ахают побольше; разве можно посягать на устои этого двора с его прекрасными традициями?..

И началось…

Разбежались пажи-скороходы; взмахивая сверкающими жезлами, тронулись церемониймейстеры; величественно выступал гофмаршал в сонме ключников-камергеров. Словно в забавной игре, сходились и вновь расступались придворные. Громко хрустели платья дам, осыпанные драгоценностями. И стояли в меховых шапках дворцовые гренадеры в форме героев 1812 года («Богатыри — не вы!..»).

Торжественно пронесли государственную печать в открытом ларце; проплыло, нежно шелестя, знамя Российской империи; вот и государственный меч блеснул острием на солнце; держава с бриллиантовым крестом; скипетр с громадным алмазом «Граф Орлов»; сама корона царя с ослепительным рубином в четыреста каратов…

Шепотом руководили построением церемониймейстеры.

— Сюда, сюда, — подтолкнул один из них Карпухина…

Вот и трон, поверх которого перебросили пышную мантию, подбитую серебристым горностаем. Справа от депутатов застыли почтенные старцы Государственного совета… Умные, изможденные жизнью лики сенаторов и магнатов, голубая кровь, белая кость; как пестро и обильно сыпало от их мундиров искрами орденов и обшлагов, как ярко сияли их лысины и седины, какие длинные плюмажи шевелил сквозняк на их торжественных треуголках!

А напротив этой позлащенной стены, с другой стороны Тронного зала, стояли интеллигенты в скромных пиджаках, мужики в смазных сапожищах, еще с вечера наяренных вонькою ваксой, блистали газыри на черкесках казаков и горцев, пестрели халаты степных жителей, торчали вздыбленные манишки октябристов, среди которых гордо возвышался Иконников-младший, и вдруг… «О ужас!»

Церемониймейстер побежал вдоль строя депутатов: он тоже заметил какого-то дяденьку-спортсмена — в костюме, пошитом из матрасного полосатого тика, в громадных желтых штиблетах. И эта желтизна обуви была столь необычна, так резала глаз, что разом вдруг померкли все ордена и лысины, все жезлы и караты…

Дядя в желтых штиблетах, сам того не ведая, подрывал основы величия старинных традиций русского двора Романовых.

— Прошу вас, — торопливо сказал ему церемониймейстер, — это неприлично, прошу вас, встаньте хотя бы во второй ряд…

— А мне отсюда виднее, — ответил депутат в костюме, как матрас, и желтые ботинки его заскрипели отчаянно…

И вот под балдахином трона выросла щуплая фигура императора в военном мундире с погонами полковника. Через боковые двери вошли в зал члены императорской фамилии; из круга придворных дам выплыла, волоча длинный шлейф, высокая красивая женщина, а Ерогин счел нужным шепнуть Карпухину на ухо:

— Ее императорское величество… государыня наша!

Александра Федоровна (попросту Алиса) на трон не поднялась. С поклоном вышел на середину министр двора, барон Фредерике, и протянул императору текст тронной речи его.

Тишина… затихли желтые ботинки. Держа бумажку в руке, царь обернулся вбок, мутно глянул на графа Витте, который с невеселым видом стоял в кругу сверженного кабинета. Потом Николай II кашлянул и начал тронную речь (по шпаргалке).

— Всевышним промыслом, — заговорил император, — врученное мне попечение о благе отечества побудило меня призвать к содействию в законодательной работе выборных от народа…

Это была его первая фраза, а вот — последняя:

— …приступите же с благоговением к работе, на которую я вас призвал, и оправдайте достойно доверие царя и народа. Бог помочь мне и вам!

Слово «амнистия», которого все напряженно ждали, произнесено Николаем не было. И вдруг в этом громадном зале, над головами людей, стоявших стенками — одна напротив другой, повисло неловкое молчание. Император растерялся, зашептались сановники, дядя в желтых штиблетах вылез вперед, удивив царицу своей несообразной одеждой…

Оркестр торопливо сыграл «Боже, царя храни…».

— Ура! — выкрикнул кто-то справа, подхватили возглас дамы, шепелявя, кричали старцы. Но левая сторона молчала, и только Ерогин разевал свой рот, пихая Карпухина в спину.

— Кричите и вы, — говорил. — Как вам не стыдно?

Но Карпухин… «Больше всех надо, что ли?» Все молчат в рядах думы, и он молчит. Видел он, как лицо императрицы, очень красивое, стало злым и подурнело. Часто-часто колыхала она перед грудью веером. Неуверенно переминались члены Государственного совета: яма между ними и депутатами думы уже была вырыта, и генерал-адъютант Клейгельс, мужчина бравый, сказал внятно:

— Империя… умирает.

Возле набережной, напротив дворца, уже качались пароходы, которые должны были отвезти депутатов в Таврический дворец водою — вверх по Неве. Снова — солнце, стальной блеск реки; мосты и набережные усеяны весенними толпами, и оттуда все время доносится:

— Амнистия! Муромцев, добудьте амнистию у царя…

Величавая фигура профессора Муромцева, с красивою седой головой, привлекала всеобщее внимание. Все уже знали по слухам, что Муромцев будет думским председателем, и Карпухин с удивлением заметил, что председатель думы плачет.

— Я буду говорить, — обещал Муромцев, — но его величеству в тронной речи было неблагоугодно упомянуть об амнистии… Ведь амнистия уже недавно была!

— Тюрьмы полны снова… Требуйте амнистии, депутаты!

Флотилия пароходов резала тяжелые невские воды. Народ свешивался с перил мостов, ликуя и негодуя. Летели вниз, на палубы пароходов, прямо в головы депутатам, цветы и конверты, зонтики и парашюты, на которых спускали в думу просьбы.

— Амнистия! Муромцев, амнистии… слышите ли?

Справа уже показался купол Таврического дворца, а вот и тюрьма «Кресты»: из зарешеченных окон глядят на флотилию думы бледные лики узников, машут платками, и ветер доносит тот же возглас:

— Амни-истии-и-и…

Только сейчас, держа как жених, букетик цветов, Карпухин понял до конца, какой он маленький и серенький. Словно — вошка! Как много требуют от него эти горланящие люди. И как мало у него сил и ума, чтобы ответить им. «А что выселки? А что Байкуль?.. Россия-то — вон пасть у нее какая: она орет и беснуется. До Байкуля ли тут? Кому здесь дело до выселок?..»

Перед Таврическим дворцом была страшная давка. Карпухина чуть не смяла своим задом лошадь конного жандарма.