На время Олимпиады 1980 года в городах, где проходили соревнования, по грубым подсчетам, госпитализировали не менее двух тысяч человек. Точное число не известно, но только в Киеве на Олимпиаду в психушках оказались 320 новых «пациентов»[101]. Госпитализировали и жителей других городов, если те пытались поехать в Москву — ну или если чекистам так казалось.

Отсидевший восемь лет с 1956 года ленинградский инженер Юрий Левин попал первый раз в психбольницу за письмо с протестом против оккупации Чехословакии. Перед очередным съездом КПСС в 1971 году он уже ничего не писал, но на всякий случай на все время съезда его отправили в психушку.

Каждый советский юбилей по всей стране сопровождался волной госпитализаций. Перед 60-летием Октябрьской революции в психбольницы безо всяких причин попали бывший политзаключенный Михаил Кукобака (Могилев), Владимир Веретенников и Галина Кукарских (Ленинград) — известно только о них, реальное число госпитализированных по стране должно исчисляться сотнями.

На советские праздники «неблагонадежных» регулярно госпитализировали превентивно, забирая из дома за пару дней до даты. Как рассказал Кудрин, перед праздниками на столе у дежурного врача под стеклом лежал приказ Вулиса: «Госпитализировать при доставке милицией независимо от состояния» — и далее шел перечень фамилий.

«Независимо от состояния» периодически госпитализировали самарского художника П. Он устраивал политические «арт-акции» — пусть такого слова еще и не существовало. Дом П. был расположен на улице, по которой с площади после демонстрации счастливые трудящиеся брели пешком домой — пока еще не ходил транспорт. П. сшил себе черную фуражку-сталинку и длинные красные трусы. Таким образом одетый, в ясный майский день он выходил на балкон третьего этажа и оттуда радостно трудящимся салютовал. Чекисты художественную ценность перфоманса не оценили и стали перед праздниками регулярно запирать П. в психбольницу.

Перфоманс в советское время был, конечно, экстремальным видом спорта. Дирижер хора из Полтавы Александр Молодецкий вместе с друзьями всего лишь слушал западные радиоголоса. Чтобы это прекратить, домой к нему явился наряд милиции, пригласивший: «Поехали с нами слушать „Голос Америки" и „Свободу"». В психбольнице слушать «голоса» не получилось. Как описывал Молодецкий, «лечили галоперидолом, серой [102] и еще какими-то нейролептиками, от которых я стал инвалидом II группы». На том злоключения Молодецкого не кончились — через восемь месяцев прямо из полтавской психбольницы его отправили в Днепропетровскую СПБ.

На этом повороте открывается еще одна из тайн карательной психиатрии. Психбольницы были местом предварительного заключения. Эта спецоперация проводилась в три хода. Сначала диссидента госпитализировали в «административном порядке» и в психбольнице нейролептиками быстро доводили до невменяемого состояния. Вторым ходом возбуждалось уголовное дело — о чем ни сам обвиняемый, ни его родственники не знали. Проводились допросы свидетелей, экспертизы — все документы подписывал выбранный КГБ «свой» адвокат. Самого обвиняемого никто не допрашивал — показания «душевнобольного» ценности не имели.

Затем человека предъявляли экспертизе. Сам «пациент» принимал ее за обычную врачебную комиссию, даже не подозревая, что экспертиза — судебно-психиатрическая. Она делала неизбежное заключение о «невменяемости», после чего третьим ходом через какое-то время проходил заочный суд, а потом «пациента» отвозили в СПБ, сам он даже не знал, куда и зачем.

Все это упрощало уголовный процесс до крайности, которая ни Кафке, ни даже Сталину не снилась. Иозефу К. сначала объявили о возбуждении уголовного дела, он что-то пытался делать, чтобы повлиять на его исход. У заключенного в психбольнице не было даже этого знания. Он с самого момента госпитализации был уже бессловесный и лишенный прав unperson.

Таких политических дел было много. Тот же Коля Кислов, лежа на вязках в психбольнице, не имел понятия о том, что был уже обвиняемым, и не знал, за что.

В мае 1969 года к Владимиру Борисову «психбригада» приехала прямо на работу, откуда увезла в психбольницу (между делом медики Борисова обыскали и отобрали самиздат). До ноября его перекидывали из одной психбольницы в другую — а после заочного суда отправили в Ленинградскую СПБ.

К инженеру из Донецка Алексею Никитину санитары явились через три дня после того, как Никитин дал интервью двум американским корреспондентам. Вкололи через одежду укол и увезли в психбольницу. Уже через пять недель Никитин оказался в Днепропетровской СПБ (1981 год) — редкие «тройки НКВД» двигались с такой скоростью. Через три года Никитин умрет в донецкой психбольнице от рака, так и не увидев свободы.

В 1984 году, уже после освобождения, я разыскивал «пропавших» по психбольницам политзаключенных и написал сестре Алексея Никитина в Донецк. Сестра ответила кратким письмом: Дорогой товарищ Давыдов, благодарю вас за письмо. К сожалению, новости плохие. Мой любимый брат Алексей скончался 21 января. Больше я ничего не могу писать, потому что даже сейчас они не оставляют меня в покое.

Независимо от того, какими воротами политзаключенный приходил в психбольницу, все госпитализированные потом оказывались примерно в одинаковых условиях. По умолчанию, их отправляли в «буйные» отделения со строгим режимом.

Фактор случайности и удачи — как и вообще в жизни — играл важную роль. В столицах и крупных городах был шанс попасть к вменяемому психиатру — а еще лучше к хитрому, как Вулис, главврачу, умевшему играть по правилам игры «и нашим, и вашим». Тогда принудлечение легко превращалось в фарс, ибо все всё понимали.

Вячеслав Игрунов «обнаглел» до такой степени, что на принудлечении в одесской психбольнице завел себе собственный ключ от дверей и расхаживал, как вольный. Однако даже в столицах это не было правилом. До того, как в ленинградской больнице № 3 Анатолий Пономарев попал к «наивному» врачу Марине Войханской, он уже побывал в руках других психиатров, которые довели его галоперидолом до «стеклянного» состояния.

Обычно это и было нормой, и весь срок принудлечения политических держали в «буйных» отделениях — где, как и в камере № 11 Первого отделения СПБ, наказанием было уже само соседство с тяжелыми душевнобольными. Припадки, ссоры, насилие санитаров, драки — все это приходилось наблюдать 24 часа в сутки. Не было это и безопасным.

В московской психбольнице № 15 Валерии Новодворской сломали две пары очков и облили раз кипящим чаем. В Тольяттинской психбольнице художник Михаил Зотов получил от душевнобольного удар металлической кружкой в глаз. Глаз ослеп, позднее процесс атрофии нерва постепенно перешел и на второй. Для художника это было трагедией — большей, чем для Бетховена глухота.

Однако куда большей угрозой, чем душевнобольные, в «буйных» отделениях были санитары. Эта работа была неблагодарной и плохо оплачивалась, санитаров никогда не хватало, так что набирали всякий сброд, включая и бывших уголовников. Нередко отсидевший «принудку» уголовник вскоре возвращался в отделение — но уже в качестве санитара.