по возможности не вмешиваясь в рассказ.

Действующих лиц трое: мужчина, женщина и вездесущая тень диктатора{802}. Мужчину звали Педро Сальвадоресом; мой дед Асеведо видел его через несколько дней или недель после сражения под Касерос. Пожалуй, Педро Сальвадорес мало чем отличался от прочих, и лишь судьба и годы придали ему неповторимость. Он был одним из многих небогатых хозяев того времени: владел (насколько можно судить) деревенским поместьем и поддерживал унитариев. Жена его носила фамилию Планес; они жили на улице Суипача, поблизости от ее пересечения с Темпле. Ничем не выделялся и дом, где произошли описываемые события: обычные ворота, подъезд, решетчатая дверь, жилые помещения, внутренние дворики. Как-то вечером, году в 1842-м, хозяева услышали нарастающий, глуховатый на грунтовой дороге стук копыт и выкрики всадников. На этот раз масорка не миновала их дома: за криками последовали удары в дверь. Пока отряд крушил засовы, Сальвадорес успел сдвинуть обеденный стол, отогнуть ковер и спуститься в погреб. Жена поставила стол на место. Тут ворвались бандиты, явившиеся арестовать Сальвадореса. Жена сказала, что он бежал в Монтевидео. Ей не поверили, избили ее, переколотили всю посуду голубого фарфора, обыскали дом, но поднять ковер не догадались. В полночь они ушли, пригрозив вернуться.

Здесь-то и начинается подлинная история Педро Сальвадореса. Он прожил в подвале девять лет. Сколько ни рассуждай, что годы состоят из дней, а дни — из часов, что девять лет — всего лишь абстрактное обозначение их нереальной суммы, происшедшее чудовищно. Подозреваю, что в темноте, к которой в конце концов привыкли его глаза, он не думал ни о чем — даже о ненависти и опасности. Он сидел в подвале. Снаружи доходили звуки запретного для него мира: привычные шаги жены, стук бадьи о колодец, ливень во дворе. И каждый день грозил стать последним.

Слуги могли донести, и жена рассчитала их. Родным она сказала, что Сальвадорес на Восточном берегу. Чтобы зарабатывать на жизнь себе и мужу, она стала шить армейское обмундирование. Со временем у нее родились два сына; приписав их любовнику, семья прокляла ее. После падения тирана они на коленях просили за это прощения.

Кем стал, во что превратился Педро Сальвадорес? Что удерживало его взаперти — страх, любовь, незримое присутствие родного Буэнос-Айреса или, наконец, просто привычка? Вероятно, жена, тяготясь одиночеством, передавала ему смутные известия о заговорах и победах. Или он был трусом, и она потому с такой преданностью укрывала его, что знала об этом? Представляю, как он сидел в подвале, может быть, даже без свечи, без книг. Наверное, темнота клонила его ко сну. Может быть, сначала ему еще снился тот жуткий вечер, когда клинки искали его горла, снились пустынные улицы, равнина. Через много лет он уже не смог бы убежать и, верно, видел во сне только подвал. Сначала он был беглецом, преследуемым, а потом — кто знает? — стал притихшим зверем в норе или каким-то таинственным божеством.

Так продолжалось до летнего дня 1852 года, когда Росас бежал из страны. Лишь после этого укрывавшийся вышел на свет; мой дед беседовал с ним. Рыхлый и грузный, он был воскового цвета и говорил вполголоса. Ему так и не вернули конфискованные земли; видимо, он умер в полной нищете.

Как во всем, в судьбе Педро Сальвадореса мне чудится символ, который вот-вот разгадаешь.

ИЗРАИЛЬ{803}

Он, бывший заключенным и изгоем,

он, обреченный на удел змеи —

хранительницы мерзостного клада,

он, Шейлоком оставшийся для всех,

он, преклоняющийся до земли,

чтоб вспоминать о прежних кущах Рая,

слепой старик, назначенный свалить

колонны храма{804},

лицо, приговоренное к личине,

он, все же ставший, всем наперекор,

Спинозою, Бал-Шемом, каббалистом,

Народом Книги,

устами, славящими из глубин

божественную справедливость неба,

дантист и адвокат,

беседовавший с Богом на вершине,

он, обреченный на удел отбросов

и мерзостей, судьбу еврея,

уничтожаемый огнем, камнями

и газом смертных камер,

отвоевавший трудное бессмертье

и сызнова бросающийся в бой

на беспощадный свет своей победы, —

прекрасный, словно лев в сиянье дня!

ИЮНЬ 1968 ГОДА

На золотистом закате

(или в пору покоя, чьим символом

мог бы стать золотистый закат)

человек расставляет тома

на привычные полки,

ощущая ткань, кожу, пергамент

и радость, которую дарят

соблюденье обычая

и водворенье порядка.

Два шотландца, Стивенсон с Лэнгом,

чудом возобновят

свой неспешный диспут, оборванный

морем и смертью,

а Рейеса не покоробит

соседство Марона.

(Ставить книги на место — не значит ли это

на свой тихий и скромный лад заниматься

историей литературы?)

Человек — незрячий

и знает, что не прочтет

разбираемых дивных книг,

и они не помогут ему написать

единственно нужную книгу, оправданье всей жизни,

но на закате (наверное, золотистом)

он улыбается непостижимой судьбе,

чувствуя редкое счастье —

круг старых милых вещей.

ХРАНИТЕЛЬ КНИГ{805}

Вот они, рядом: сады, храмы и отражения храмов,

прямодушная музыка, прямодушные речи,

шестьдесят четыре гексаграммы,

обряды, единственная мудрость,

дарованная Небом человеку,

честь правителя, чья просветленность

воплощается в зеркале мира,

и поля приносят плоды,

а потоки чтят берега,

раненый единорог, возвращенный смертью к началу,

сокровенные вечные устои,

равновесие мира —

все это или память об этом — в книгах,

которые я стерегу, замурованный в башне.

Татары явились с севера

на длинногривых лошадках,

разгромили полки,

посланные Сыном Неба в наказание их бесчинства,

возвели пирамиды огня, раскроили глотки,

перерезали праведных и недостойных,

перерезали рабов на цепи, охранявших ворота,

осквернили и бросили женщин

и направились к югу,

невинны как звери

и беспощадны как сабли.

На неверной заре

отец моего отца

сумел укрыть эти книги.

Вот они, в башне, где я похоронен,

вспоминают иное время,

древние и чужие.

Свет ко мне не доходит. Книжные полки

высоки, и моим годам не сравниться с ними.

Бесконечные пыль и сон обступают башню.

Так