геополитическая – линия обнаруживалась уже и в Испании 1936 года, что, пожалуй, не столь легко было отчетливо осознать, но вполне можно было «почувствовать». Конечно, в глазах многих людей война в Испании являлась только схваткой с нацизмом (или, шире, с фашизмом). Подчас смысл этой войны осознавался и еще более узко. Так, боец «интернациональной бригады» А. Люснер писал в 1938 году с испанского фронта известному еврейскому художнику Марку Шагалу: «…вот уже около двух лет еврейские массы, взяв в руки мощное оружие, уже не одного сторонника гитлеровского “Майн Кампф” заставили изменить свое мнение о том, что мы ни на что не способны». А Шагал в ответ писал о войне в Испании: «Я сознаю, что наше еврейское сопротивление против наших врагов приобретает черты и масштабы библейские»[538].

* * *

Впрочем, теме войны, как уже сказано, будет посвящена следующая глава. Обратимся к «внутренней» жизни СССР-России во второй половине 1930-х годов и начнем с сообщений «стороннего» наблюдателя. Самое, пожалуй, пространное из имеющихся на сей день сочинение о Сталине написано американским политологом Робертом Такером, который неоднократно посещал нашу страну и даже вступил в брак с русской женщиной.

В его сочинении (как, впрочем, и в целом ряде других книг о Сталине), увы, великое множество не обладающих достоверностью «сведений», почерпнутых из всякого рода «слухов», пересказов (подчас через несколько «посредников») сообщений неких анонимных «очевидцев» и т. п. Правда, в приложенных к книге примечаниях Р. Такер нередко информирует читателей о могущем вызвать серьезные сомнения происхождении подобных «сведений» (чего, кстати сказать, очень многие авторы, использующие «слухи», не делают).

Вместе с тем Р. Такер весьма широко опирается на более надежные сведения из прессы и различных документов 1930-х годов, и его сочинение в той или иной мере дает объективное представление о том времени. Другой вопрос – как истолковываются и оцениваются в его сочинении тогдашние явления и события; впрочем, даже неадекватные толкования и оценки по-своему небезынтересны и способны помочь кое-что осмыслить и понять.

Вскоре же после завершения жестокой коллективизации, уже в 1935 году, показывает Р. Такер, сталинские директивы неожиданно приобретают «прокрестьянскую окраску… Сталин занял позицию, прямо противоположную его негласной позиции в конце 1929 г., когда он начинал свой Октябрь на селе…». В 1935-м же «он настаивал на том, что необходимо считаться с личными интересами колхозников. “Некоторые думают, что корову нельзя давать, другие думают, что свиноматку нельзя давать. И вообще вы хотите зажать колхозника. Это дело не выйдет…” И… новый колхозный устав позволил иметь участки площадью… даже до одного гектара… в каждом крестьянском хозяйстве разрешалось иметь по меньшей мере одну корову, двух телят, свинью с поросятами, до десяти овец или коз, неограниченное количество птиц и кроликов и до десяти пчелиных ульев» (выше приводились возмущенные слова Троцкого именно по этому поводу).

В следующем, 1936 году Сталин, напоминает Такер, отверг «запрет на отправление религиозных культов», а также «заявил… “…не все бывшие кулаки, белогвардейцы или попы враждебны Советской власти…”»[539].

Но что в высшей степени примечательно: процитировав эти слова Сталина (опубликованные 26 ноября 1936 года в «Правде»), Р. Такер тут же напоминает и о другом: «Эта речь… была произнесена в ноябре 1936 г., когда тысячами гибли большевики…» (там же, с. 296). Далее он не раз возвращается к этому «сопоставлению». Так, сообщая, что в 1937 году в стране был собран «небывалый урожай»[540], что в деревне установилась «атмосфера умиротворенности» и т. п., Р. Такер пишет: «Для верхнего же и среднего слоев городского населения наступила пора страшных страданий. Аресты приняли характер эпидемии» (c. 402, 403). И далее Р. Такер определяет террор 1936–1938 годов как «величайшее преступление XX века» (c. 482).

Выше было показано, что в 1918–1922 годах в России погибло примерно в 30 раз больше людей, чем в 1936–1938-м, а в 1929–1933-м – в 10 раз больше… Так что слово «величайшее» едва ли хоть сколько-нибудь уместно. И дело отнюдь не только в этом. Если бы Р. Такер придерживался «прокоммунистических» взглядов, его формулировка («величайшее преступление»!) была бы вполне понятной. Между тем никаких симпатий к коммунизму и социализму у американского политолога вроде бы не имеется.

Помимо того, он, конечно же, не может не знать, что многие из погибших в 1930-х годах большевиков руководили Коминтерном, ставившим перед собой, в частности, цель разжечь социалистическую революцию в США. И тем не менее Р. Такер неоднократно выражает и самое глубокое сочувствие, и самое горькое сожаление по поводу гибели этих людей, между тем как о гибели миллионов в первые революционные годы и во время коллективизации он пишет намного более «спокойно», да и формулировка «величайшее преступление XX века», отнесенная именно к 1937 году, чрезвычайно многозначительна.

Как же это понять? Сам Р. Такер, в сущности, вполне ясно – хотя и не впрямую – отвечает на этот вопрос. Говоря в главе «Обновленная элита» о беспощадной замене «революционного» правящего слоя страны, Такер определяет основную цель этой замены следующим образом. Сталин, утверждает он, «предусматривал возникновение великого и могучего советского русского государства» (c. 494, курсив мой).

Крайне негативное отношение к этой цели выразилось на многих страницах сочинения Р. Такера. Он прямо-таки скорбит по отходящей в прошлое революционной – «денационализированной» – России, невзирая даже на созданный именно ею Коминтерн, который вел «подрывную» работу против стран Запада… Большевики в глазах Такера (как, впрочем, и в глазах безусловно преобладающей части западных идеологов) «лучше» – или по крайней мере представляют собой меньшее зло – нежели сторонники «могучего русского государства».

Нельзя не сказать, что формула Р. Такера «великое и могучее русское государство» едва ли соответствует реальному положению дела. Один из наиболее значительных, или, пожалуй, даже наиболее значительный нынешний исследователь истории СССР того времени, М. М. Горинов (о его трудах еще будет речь), писал в 1996 году, что совершавшийся во второй половине 1930-х процесс восстановления в стране «нормальной» государственности «практически не коснулся двух фундаментальных пороков государственного устройства, доставшихся в наследство от 20-х годов: отсутствия механизма воспроизводства имперской элиты и национально-территориального федерализма (СССР был федерацией не территорий, как всюду в мире, а наций, при ущемленном положении русских)»[541].

Тем не менее определенная устремленность к восстановлению «великого и могучего советского русского государства», о которой говорит Р. Такер, имела место, что вызывало резкое или даже яростное возражение у людей, проникнутых революционным большевизмом. Так, например, влиятельная партийно-литературная деятельница А. А. Берзинь (1897–1961), которая, в частности, в 1923–1925 годах активно стремилась «воспитать» в большевистском духе самого Сергея Есенина, гневно говорила