* * *

Странно то, все те евреи, которые погибли в этой шестимильонной[823] братской могиле, без разницы, были ли они ассимиляторы или ортодоксы, носили лапсердак и пейсы или были женаты на немках и австриячках, были пресмыкающиеся польские националисты или плохие сионисты и патриоты своего народа, все они погибли, не зная, за что они погибают. Мы теперь оплакиваем наших братьев в настоящем и переносном смысле этого слова: все погибшие — дети и братья из моей родни и родни моих подруг, все эти студенты, ассистенты университетов, артисты, офицеры, инженеры и музыканты, среди них талантливые и даже гениальные, и просто тетки и дяди, все они полегли, как это ни странно, в длинных, ими же вырытых ямах за нашу идею, за Палестину и сионизм. Потому что если нам теперь, после этих шести мильонов залитых негашеной известью, не вернут нашей страны, отнятой у нас вот уже 1800 лет, из которых у нас не было почти ни одного спокойного, неокровавленного года, если почитать еврейскую историю, тогда нет ни истины, ни правды, ни справедливости на этой земле, и тогда уже действительно не важно, будем мы дальше существовать или нет. На такой земле и жить не стоит.

* * *

15.9.43.

Прошли тяжелые две недели в моей жизни: моя бедная мама умерла в начале сентября. Готовилась со страхом к этому событию, и налетело оно, как шквал.

После смерти матери стоишь, как перед началом своего собственного конца. Последние три дня мама часто теряла сознание, имела высокую температуру, но иногда она приходила в себя и разговаривала: она переспрашивала: «Значит, от Меирки было хорошее письмо? Поклон бабушке? Ну, хорошо». Раз проснулась, взяла чашку кофе, которое я ей подала, и сказала: «Дочка, как ты сварила это кофе, такого вкусного я еще никогда не пила». Раз я ей передала поклон от Черниховского, она была очень рада и с улыбкой заснула. Раз я ей рассказала, что мы заплатили один долг, который, как она знала, нас сильно мучил. Она сказала: «Как я счастлива, как я счастлива», — и заснула.

Ночью она бредила, что хочет операцию, чтобы сам Марк ее оперировал, но она никак не могла вспомнить, какая у нее болезнь. Марк ее успокоил, что ей только грыжу вправят и оденут пояс, не нужно никакой операции. Это ее очень успокоило, и она заснула. А когда ее перевезли в другую комнату, чтобы дать ей кислороду, она сквозь сон переспросила: «Так оденут пояс?»

Когда сестра в последний раз ее переменила и переодела во все чистое, она ей улыбнулась и пожала руку, очень она любила чистоту и аккуратность. В тот вечер я не имела духу с ней проститься, я ушла к себе. Я в последний момент надеялась, что так как она страдает уже два года, это будет тянуться еще неопределенное время.

На рассвете Марк меня разбудил, все было кончено.

Я не могла себе простить, что я — как Петр — проспала ее последние часы, но хотя я себя считала Бог весть каким диагностом, в личном случае делаешься [верующей] , надеешься, что это еще не конец. Я верила, что она еще поправится, будет читать, сидеть на балконе, принимать гостей, жаловаться на боли в ногах и на свою судьбу. Эта моя уверенность передавалась ей, и мы всегда планировали, как будем справлять ее 80-летний юбилей. И так она умерла, уверенная, что Марк ее спасет. Она даже верила, что будет снова ходить хорошо, велела ортопедическому сапожнику не делать вшитых вкладок, а такие, чтобы можно было их вынуть и не употреблять без надобности. Она не любила брать снотворные, чтобы «не привыкать» к ним, и до последних трех дней своей жизни она делала холодные обтирания, чтобы «не простужаться», чтобы «закаляться», так она говорила. Счастье, что человек, как малый ребенок, может себя уговорить.

Похороны были очень спокойные, на новом кладбище «Нахалат Ицхак», несколько старых друзей, москвичи, которых в Палестине не много, и еще наши друзья. Потом началась мучительная неделя посетителей, сидение «Шиве», и это тянется не семь дней, а до сегодняшнего дня.

Согласно ее воле, я разделила все, что осталось от нее, ее друзьям и бедным, себе я оставила только то, что для других не представляло интереса, ее фотографии, вещи, которыми она дорожила всю жизнь, мелочи.

Рут не могла приехать на похороны из-за кормления, а Меир на войне.

22.10.43

Был сионистский съезд, на котором выступали все наши лидеры, и в том числе 82-летняя мисс Сольд. Ее речь отличалась особенной четкостью мысли и выражения, это был деловой отчет о юношеской иммиграции, с цифрами, с данными, без фраз и старческого самолюбования. Потом говорили представители новых пунктов в Негеве, в Цофоне (наши Юг и Север), молодые девочки с косичками и молодые парни в синих рубашках, которые охраняют границы нашей страны. В их акценте слышались языки тех стран, откуда они приехали: Германия, Польша, Венгрия, и наши сабры.

Эти маленькие группы, разбросанные среди бедуинов, без знания еще арабского языка, всегда с ружьем, с киркой, лопатой или на лошади верхом, на тракторе, иногда с книжкой в кармане, со словарем еврейским или арабским, их называют «давкаистами», от слова «давка» — наперекор всему, всем стихиям.

Были похороны Черниховского[824]: он недолго прожил после того привета, который я от него передала бедной маме. Рассказывают, что перед смертью он сказал: «Ну что ж, умирать, так умирать!» Как врач он сам знал свое состояние: лейкемия.

14.12.43

Мне предлагают для перемены обстановки поехать в Египет работать среди ЭТИЭС , в женском солдатском клубе, или даже взять там работу по своей профессии в госпитале. Марк меня особенно уговаривал, потому что я буду ближе к сыну, выйду из нашей траурной обстановки. Но я не хочу оставлять его и дом, хочу быть ближе к Рут и ее детям. Рут всегда во время кормления худеет и чувствует себя хуже, а главное — у меня нет энергии подняться и начать что-нибудь новое.

13.1.44

Меир приехал в отпуск из Египта. Мы были на кладбище у бабушки. В России победы, хотя борьба жестокая, на других фронтах тоже бьют Гитлера.

25.1.44

Теперь у нас новое дело, которое берет время и заботы и труд. Это «фууд контроль» — надзор за питанием. Приходится получать разрешение на продукты из больницы, весь запас взяли на учет. Надо давать точный «сток»[825], инвентарь всего, что приходит и расходуется, все остатки. Сахар, муку и др. продукты выдают нам из организаций больничных и отельных союзов. Надо заполнять анкеты, требовать продукты и подвергаться контролю. Это теперь берет больше времени, чем работа в хозяйстве.