Я все еще пребывала в какой-то прострации, когда обнаружила, что мы снова очутились на темных улочках Казбаха.

Мы молча торопливо шагали по узким переулкам, между домами, стоявшими так близко напротив друг друга, что над головой почти не было видно неба. Когда мы приблизились к порту, я поняла это по запаху рыбы. Мы вышли на широкую площадь рядом с мечетью Рыбака, туда, где много дней назад встретились с Вахадом. Казалось, что с тех пор прошли месяцы. По мостовой мела неистовая песчаная поземка. Соларин схватил меня за руку и быстро потащил через площадь, Лили с Кариокой на руках бегом кинулась вдогонку.

Мы уже спускались по Рыбацкой Лестнице к порту, когда я наконец перевела дух и спросила Соларина:

— Минни называла тебя «мое дитя» — может, она и тебе приходится мачехой?

— Нет, — ответил он, волоча меня за собой через две ступеньки. — Я молю Бога, чтобы Он позволил увидеть ее еще раз перед смертью. Она моя бабушка…

Я шел один под звездами, хранящими молчанье,

И размышлял о том, дана ли звукам власть

И какова она…

Я замер под скалой, во мраке ночи,

Еще черней казавшейся пред бурей,

И слушал шепот призрачный земли,

Те голоса, что старше всех столетий,

Чей дом в потоках ветра затерялся.

И так стоял я, мнимой властью упоен…

Уильям Вордсворт. Прелюдия

Вермонт, май 1796 года

Талейран, хромая, брел через лиственный лес. Кроны деревьев сплетались над головой, образуя своды диковинного собора зелени и весны, тут и там сквозь них прорывались столбы солнечного света. Яркие зеленые колибри порхали вокруг, собирая нектар с колокольчиков вьюнка, свисавшего со старого дуба подобно полупрозрачным занавесям. Земля под ногами еще была влажной после недавнего ливня, с листьев то и дело срывались капли воды, зелень вокруг была усыпана ими, словно сверкающими бриллиантами.

Больше двух лет провел Талейран в Америке, здесь сбылись все его ожидания, но не надежды. Французский посол в Америке, бюрократ и посредственность, уловил честолюбивые политические устремления Талейрана, знал он и об обвинении в измене, которое все еще висело на бывшем епископе. Посол позаботился, чтобы Талейран не смог представиться Джорджу Вашингтону, и двери высшего общества Филадельфии так же быстро закрылись перед Морисом, как это произошло раньше в Лондоне. Только Александр Гамильтон оставался ему другом и союзником, однако не мог предложить ему никакой работы. Наконец сбережения Талейрана истощились, и он был вынужден продать свое поместье в Вермонте новоприбывшим эмигрантам из Франции. По крайней мере, это позволит ему не умереть с голоду.

Теперь он, опираясь на прогулочную трость, брел по нетронутой земле поместья, измеряя участки, которые назавтра перейдут в собственность новых владельцев, и предавался горьким размышлениям о своей загубленной жизни. В самом деле, что у него осталось? И стоило ли за это малое так цепляться? Ему сорок два года, но ни многочисленные поколения родовитых предков, ни блестящее образование не помогли ему. За небольшим исключением все американцы были неотесанными дикарями и преступниками, изгнанными из цивилизованных стран Европы. Даже высший свет Филадельфии был образован хуже варваров вроде Марата, который имел медицинскую степень, или Дантона, изучавшего юриспруденцию.

Однако большинство тех, кто провозгласил, а затем возглавил революцию, были мертвы. Марат убит; Камиль Демулен и Жорж Дантон оказались на той самой гильотине, куда отправляли других; Эбер, Шометт, Кутон, Сен-Жюст; Леба, который предпочел выстрел в голову аресту; братья Робеспьеры, Максимилиан и Августин, чьи жизни, оборвавшись под лезвием гильотины, положили конец террору. Талейран вполне мог разделить их участь, останься он во Франции. Однако теперь пришло время собрать фигуры. Он коснулся письма, которое лежало у него в кармане, и улыбнулся. Морис принадлежал Франции, тусклому свету блестящего салона Жермен де Сталь, где можно было сплести великолепную политическую интригу. Ему нечего делать здесь, в этой Богом забытой глуши.

Внезапно он осознал, что давно уже не слышал других звуков, кроме жужжания пчел. Морис наклонился, чтобы воткнуть в землю трость, затем устремил взор на листву деревьев.

— Куртье, это ты?

Ответа не последовало. Он позвал вновь, на этот раз громче. Из кустов раздался в ответ печальный голос слуги:

— Да, монсеньор, к несчастью, я.

Куртье пробрался сквозь кусты и вышел на открытое место. Через плечо у него висел большой кожаный мешок.

Талейран оперся на плечо слуги, и они стали пробираться через подлесок обратно к каменистой тропе, где оставили телегу и лошадь.

— Двадцать земельных участков, — размышлял Талей/ ран. — Идем, Куртье. Если завтра мы сможем их продать, то вернемся в Филадельфию с солидной суммой денег, которой хватит, чтобы оплатить проезд до Франции.

— Так значит, в письме мадам де Сталь говорится, что вы можете вернуться? — спросил Куртье, его хмурое отрешенное лицо осветилось подобием улыбки.

Талейран полез в карман и достал письмо, с которым не расставался последние несколько недель. Куртье посмотрел на почерк и цветастые марки, на которых значилось название Французской республики.

— Как всегда, Жермен ввязалась в свару, — сказал Талейран, постучав пальцами по письму. — Едва лишь вернувшись во Францию, она тут же завела нового любовника — швейцарца по имени Бенжамен Констан. Она нашла его в шведском посольстве, под носом у своего мужа. Бурная политическая деятельность Жермен произвела такой фурор, что Конвент единодушно осудил мадам Неккер за подстрекательство к монархическим мятежам и наставление рогов супругу. Теперь ей запрещено приближаться к Парижу ближе чем на двадцать миль, но она продолжает творить чудеса, даже оставаясь за пределами столицы. Жермен — удивительно сильная и очаровательная женщина, кого я всегда буду считать своим другом…

Он кивнул Куртье, разрешая прочесть письмо. И пока они нога за ногу брели к телеге, слуга углубился в чтение.

«Твой день пришел, mon cher amie. Возвращайся скорей и получи награду за свое долготерпение. У меня остались друзья, сохранившие головы на плечах, которые помнят твое имя и былые заслуги перед Францией.

С любовью, Жермена».

Когда Куртье дочитал послание и поднял глаза на своего господина, во взгляде старого слуги светилась непритворная радость. Они подошли к телеге, запряженной старой усталой клячей. Лошадь лениво пощипывала сладкую траву. Талейран потрепал ее по шее и повернулся к Куртье.

— Ты взял фигуры? — понизив голос, спросил он.

— Они здесь, — ответил слуга, убирая письмо в мешок, висевший у него на плече. — А также проход коня мсье Бенджамина Франклина, который его секретарь Гамильтон скопировал для вас.