Между тем вернувшийся Ярлов неторопливо передвигал шахматные фигуры. Я снова вспомнил смерть Ивана Грозного. Вспомнил я и неоконченную партию на шахматном столике в апартаментах, где убивали Распутина.

– Чувствую, мне пора высказаться, – начал Ярлов. – Наконец представился момент. О многом вы должны были сами догадаться. Да, в ближайшие дни, может быть, в ближайшие часы предстоит наша акция. Это мягко говоря. Но не хочется употреблять слов более громких. Нам нет нужды захватывать власть. Мы и так у власти. Мы были у власти с тех пор, как существует Русь. Самое слово „Русь“ ввели мы. Достижением последнего времени, лично моим, с вашего позволения, является слово „ПРАКС“. Все скверное у нас произошло потому, что слово это найдено было слишком поздно. Но раньше оно не могло быть найдено. Ислам, действительно, был бы предпочтительнее для нашей евразийской родины, но что поделаешь. Остается исламизировать православие и опровославить ислам. У нас общие святыни и общие цели. Посмотрите, с какой быстротой исламизируется просвещенная Европа. А коммунизм… Наш коммунизм в том, что для нас на миру и смерть красна. Вот почему мы, красные, против белых и розовых с их общечеловеческими ценностями. Мы можем допустить любые свободы, любые формы собственности, лишь бы человек был наш. И все останется по-прежнему. А кто наш, кто не наш, решаем мы, и ненаших устраняем.

– В этом и будет заключаться акция? – спросил я.

– Не совсем. Мы просто заявим, что мы у власти, вернее, власть у нас, и нам никто не сопротивляется, по крайней мере, открыто.

– А что будет после акции?

– Ничего. Все останется по-прежнему. В этом наш принцип. Остается только провозгласить его. Мы только сбросим гнет мондиализма с его общечеловеческими ценностями. Телевидение, в особенности, реклама сделали все, чтобы эти ценности опротивели русскому человеку, не говоря уже о самой жизни, которую он тоже связывает с этими ценностями, хотя жизнь останется, в общем, такой же и без них, но все-таки без них. Это уже завоевание. Так что не победить мы не можем, поскольку мы уже победили. Мы только напомним об этом и отпразднуем победу.

– А потом? Будут ли, например, выборы?

– Вот о чем вы беспокоитесь! Не ожидал от вас. Как и до сих пор, будут выборы, но не будет выбора. Все равно избран будет наш человек. Другого мы не допустим.

– Виленин Владиславович Типунов?

– Хотя бы. Он наш человек, человек государев.

– Государев? Кто же государь?

– ПРАКС. Кто же еще? Соборное самодержавие – вот сокровенная суть ПРАКСа. Любому нашему человеку мы можем доверить всю полноту власти, потому что власть над ним у ПРАКСа.

Этого я не ожидал. Я молчал.

– Что же вы не спрашиваете о самом главном? – продолжал Ярлов. Всех, на кого мы рассчитываем, я спрашивал, согласны ли они на главное. Наш человек не боится крови. Вот главный признак нашего человека. Таким образом, главное – это смертная казнь. Вы услышите, какой радостный вопль поднимется, когда мы возвестим, что смертная казнь увековечивается. И тот, кто обрадуется этому будет прав. Смертная казнь – сакрализация человеческой жизни. Отказ от смертной казни – безразличие к человеку, чего человек не выносит. В смертной казни отказывает человеку тот, кто не верит в бессмертие души, в воскресение мертвых. А внутри социального организма смертная казнь – лишь целительная ампутация, при которой ампутированный член регенерируется, реинкарнируется. Существует, наконец, оргазм смертной казни. Вырастают же под виселицами мандрагоры от спермы, изливаемой повешенными. Итак, согласны ли вы с ПРАКСом в самом главном?

– Нет, – твердо ответил я.

– Рассчитываю переубедить вас в ближайшее время. А теперь я настрою для вас телевизор. Утром пораньше просто включите его, и все. А теперь покойной ночи.

Ярлов ушел, оставив на шахматной доске расставленные фигуры.

Я долго не мог уснуть, забылся беспокойным сном лишь к утру и проснулся позже обычного. Немедленно я включил телевизор. Сон тут же как рукой сняло. На экране двигались танки, двигались неуклонно, неумолимо, безостановочно. Долгое время я обращал внимание только на улицы, по которым они двигаются. У меня сложилось впечатление, что танки занимают позиции по всей Москве. Удивляло отсутствие комментариев. Потом голос диктора с деланым спокойствием произнес: „Ввиду чрезвычайных событий происходит передислокация бронетанковых войск“. И сразу же вслед за этим объявлением по экрану поползли титры: „ПРАКС… ПРАКС… ПРАКС…“ В первый раз я увидел это слово на экране телевизора.

Передвижение танков сменилось на экране православным церковным богослужением. Молодой подтянутый епископ, носящий церковное облачение как военную форму, торжественно возглашал: „С нами Бог!“ И тут же по экрану побежали те же титры: „ПРАКС… ПРАКС… ПРАКС…“ Я подумал, всели зрители знают, что такое ПРАКС. Через некоторое время голос за кадром призвал население сохранять спокойствие и объявил, что поддержание общественного порядка гарантируется. Затем по экрану снова поползли танки в сочетании с титрами: „ПРАКС… ПРАКС… ПРАКС…“ Становилось скучновато, но я подумал, что скука – необходимая принадлежность этого действа, если угодно, его цель. Скука подтверждала, что все остается по-прежнему.

Я спохватился и посмотрел, по какому каналу это все показывают. Обозначение канала я нашел не сразу. В левом углу экрана еле различалась цифра 0. Итак, это был нулевой канал. Мне очень хотелось посмотреть, что показывают по другим каналам, но я боялся, что потом не найду нулевого, никак не обозначенного на пульте.

А танки все шли, шли, шли, перемежаясь церковными богослужениями, трогательными пейзажами, милыми заброшенными деревушками, памятниками православной архитектуры, мимо которых тоже шли танки. Теперь уже и на танках можно было прочитать: „ПРАКС“.

Внезапно зрелище оживилось. Стали показывать телешоу с голыми девицами всех цветов кожи. Зазвучала мелодия марша демократической молодежи, впрочем, без слов, но старшее поколение помнило слова: „Дети разных народов, мы мечтою о мире живем“. Я понял, что это идет телешоу Гансинского „Союз нерушимый“. Вдруг на эстраду выбежали молодые люди обоего пола в спортивных костюмах, иногда просто в трусах. Они держали в руках пучки березовых прутьев. На прутьях кое-где сохранились листья, так что пучки походили на банные веники. Но, как выяснилось вскоре, это были розги, которыми новоприбывшие принялись хлестать участниц телешоу. Хлестали напоказ, но, по-видимому, хлестали больно, так как слышались взвизги, не лишенные, впрочем, эротизма. Трудно сказать, во что превратилась сцена: в баню, в застенок, или шло всеобщее радение; было непонятно, кто кого хлещет. Но вот к микрофону подбежала голая дива и завизжала: „Грешна! Грешна! Грешна!“ Хлипкий юноша в трусиках хлестнул ее еще раз, на нее накинули серую хламиду, а юноша сказал: „Иди и больше не греши!“ Участницы телешоу подходили к микрофону одна за другой, покаянно визжали и уходили со сцены в серых хламидах. Правда, казалось, что некоторые возвращаются, голые, их опять секут, и вся процедура повторяется, пока по экрану бегут титры: „ПРАКС… ПРАКС… ПРАКС…“ „Прах-с“, – впервые мелькнуло у меня в голове, и я удивился, как это не приходило мне в голову до сих пор.