Аякс привстал и уселся в кровати, опершись на отведенные назад руки.

— Ты что же, требуешь, — крикнул он, — ты требуешь, чтобы я теперь, еще в эту ночь, приволок к тебе Оливу?!!{359}

Думаю, у него начался худший из тех истеричных припадков, в которые он сам порою себя вгонял. Смешение злейшего страха, глубочайшей униженности, ужаснейшего ощущения покинутости… Я пошатнулся под этим криком, как будто меня ударили палкой по голове.

— Так я это сделаю! Если одного меня тебе недостаточно! — продолжал он буйствовать.

Непостижимо, что я сумел использовать считаные секунды между его последним выкриком и предстоящим соскакиванием с кровати.

— Нет, — сказал я, — этого я не требую. Этого я не хочу. С учетом того, как обстоят дела — по крайней мере, в эту ночь, — ты для меня желаннее.

— Я для тебя желаннее! — чуть ли не взвыл он. — Почти задаром — конечно, я для тебя желаннее! Но ты хочешь получить все: и меня, и ее. Мы оба должны отдаться тебе именно за такую малость!

Теперь из него начал извергаться целый поток слов — таких непрерывных, таких безгранично грубых, наполненных разрушением… и желанием унизить меня, столкнуть в грязную лужу… приравнять к ничтожнейшей падали… Тут вопияла о себе вся его пропащая жизнь. Двадцать четыре пропащих года, наполненных отрезвлением, отсутствием нравственных сомнений, грехом; наполненных чувственным желанием и лишенных радости.

— Я отдался тебе под нож. Это было твое желание. Под конец оно стало и моим. Да, но не за такую же цену: не за ту цену, что ты будешь ухмыляться мне в лицо, как ухмыляется живодер, когда приканчивает стонущую, смертельно больную скотину. Ты живодер!{360} Вот ты кто!

Несомненно, он как-то по-своему истолковал первопричину, исток моей улыбки. Мне не помогло, что я направил свет лампы ему на лицо — потому что хотел за ним наблюдать. Мне не удается быть предусмотрительным, как бы я ни старался. А вот он тщательно изучал мое лицо и пришел к ужасному выводу. Хуже того: он пережил нервный срыв — рассредоточение своих внутренних сил, которые до сих пор строжайшим образом контролировал… Еще две или три недели назад я спрашивал себя, не уместно ли назвать его поведение, его эмоциональное отношение ко мне любовью; теперь я узнал: чем бы это отношение ни было раньше, теперь оно превратилось в мерзость и ненависть… или, по крайней мере, в злобное буйство.

(Вряд ли припадок Аякса целиком объясняется моей неловкой улыбкой. Думаю, как бы я ни повел себя, его ярости я бы не избежал. Разве что — если бы подчинился ему без страха — безусловно — как побежденный не-человек. — — Ах, ураганные тучи сгущались в последние недели. И должны были разрядиться. Аякс не подл и не коварен. Он только хотел довести свой эксперимент до конца. Вопреки разуму, вопреки нравственности, вопреки собственному чувству. Изо всех сил сохраняя видимость греховности… до последнего часа… любыми средствами, вплоть до гротескной навязчивости… В итоге он обнаружил, что я уже не отвергаю его однозначно — как возможного партнера по греховному удовольствию. Человеческая ли это хитрость или злая хитрость Природы — то, что нас побеждает? И потом продолжает преследовать, уже как побежденных?)

— …Ты очень хитер. Хотел поймать меня на крючок воображаемого наследства…

Мне наконец удалось вставить несколько слов:

— Я от тебя ничего не хотел — я тебя здесь не ждал…

Но это лишь побудило его опять перейти на крик:

— Конечно, ведь ты ко всему прочему еще и трус! Ты боишься совершить ложный шаг, который кто-то увидит, — ты просто растекшаяся сырная масса…

Он, казалось, не замечал, что противоречит себе. Ему было не до таких мелочей. Имело значение лишь то, что он оскорбляет меня и таким образом сам разряжается. — Эта бесцельная, расточительная борьба будет продолжаться, пока у него не прервется голос, пока он не извергнет всю скопившуюся внутри мерзость. — Разве что я, хотя все уже потеряно, найду верное слово и протяну руки, чтобы совершить доброе дело: акт самоотверженного, всепрощающего объятия. — (Однако и этого оказалось бы недостаточно.) До такого между нами не дошло. Я был слишком слаб и растерян… и не вполне невинен. Моя добрая воля не смогла преодолеть свойственную мне неловкость. Единственным, на что я отважился, были те фразы, которые прежде я собирался произнести через дверь: «Готовься к свадьбе с Оливой. Через четыре недели мы снова увидимся». Но эти слова уже утратили смысл и силу; теперь они стояли под знаком происшедшей перемены. Аякс их истолковал так, что после свадьбы Олива тем вернее подпадет под мою власть.

— …ты ведь знаешь, что я нуждаюсь, как в хлебе насущном, в каком-то минимуме жизненного благополучия: в том, чтобы у меня всегда были парфюмерные изделия, золотая фольга, возможность преображать себя, вино и жареное мясо. Выглядеть как все другие для меня мерзость; я так вообще не могу; происхождение у меня сомнительное, от этого никуда не деться. И ты, со своей вонючей и грязной добропорядочностью, используешь это против меня. Ты скряга — живодер! Манипулируя угрозой, что выгонишь на улицу, ты хочешь меня укротить. Ты настоящая скотина — работорговец — и сердце твое способно лишь на самые низменные порывы…

Я, выходит, прежде его недооценивал. Я не мог правильно определить тот подвид, к которому он, как человек, относится. Я судил об Аяксе по его поведению: по тому, что он пользуется косметикой и позолотой, что когда-то спал с собственной кузиной, что подготовил для судовладельца морфинную смерть, что украл алмаз, что шпионил за мной и пытался меня шантажировать; что он считает меня убийцей и тем не менее готов разделить со мной «греховное удовольствие»; что он наводнил Оливу своим мужским семенем и тем способствовал сокрытию некоей нечистой тайны; что он побуждал меня к сочинительству музыки, хотя музыку в душе ненавидит; что он жаден до денег — и считает кражу единственным способом их раздобыть, достойным благородного дворянина. Но тем не менее все это только потрескавшаяся толстая корка, наросшая вокруг белого твердого ядра. Каким бы потерянным, изъеденным Аякс порой ни казался, он был достаточно горд, чтобы не ставить меня ниже себя и не презирать. В своих дерзких, немыслимых снах он принимал меня за другого, чем я есть: за что-то лучшее, за ровню ему. Я казался Аяксу пусть и прóклятым, морально опустившимся, но таким же, как он, несгибаемым гордецом — возможным товарищем при строительстве здания отщепенческой лжи. Не наследником моего состояния хотел он быть, а расточителем этого состояния, при моей жизни: чтобы мы попеременно становились друг для друга собакой и ее хозяином.

Чем дольше он говорил, тем отчетливее вырисовывался — подобно расширяющемуся влажному пятну на белой стене — широкий круглый абрис его подлинной страсти: любви к деньгам, которые только и могут спасти его от нужды. Он узнал на собственном опыте, что в этом мире, до сих пор, ничто не могло ему помочь. Нигде для него, для его благополучия не открывается возможность прогресса. Его дух знает только первобытные пути человечества, в современном мире ни к какому месту не приводящие. За деньги же он может купить себе вино и хлеб. Только как платежеспособный покупатель может он погрузиться в мифологию своей жизни, своей плоти, своего происхождения; может позволить себе упасть в душную ночь своего телесного страха и своей хитрости… но так, чтобы при этом его не сочли преступником. — Он криком кричал, что ему нужны деньги. Часть моего состояния. Более высокое жалованье.