* * *

Я увидел автомобиль Льена: как он сквозь дымку дождя соскальзывает с холма и приближается. Сердце болезненно сжалось. Мозг уже начал подыскивать слова, произнести которые мне так или иначе придется. Я поспешил в кухню, чтобы вскипятить воду и приготовить чай.

Ром был крепким и ароматным, как всегда; поджаренный хлеб — безупречным; апельсиновый джем — прозрачным и желтым; чай — таким, какой нравится Льену: золотисто-коричневого цвета. Но Льен видел лишь то, что на стол накрываю я и что я положил только два прибора. Он неторопливо намазал кусок хлеба маслом и медом. Выпил первую чашку горячего чая. А потом прозвучал вопрос: «Где же Фон Ухри?»

Ответ я приготовил давно; но не сразу решился произнести.

— Его нет, — сказал я наконец.

— В такую погоду… — удивился ветеринар, — в проливной дождь?

Мой ответ так долго заставлял себя ждать, что его опередили новые вопросы:

— Он что же, отправился куда-то пешком? В город? Или на почту?

Из этой речи я понял одно: Льен ничего не знает о нашем с Аяксом разрыве.

— Понятия не имею, где он, — ответил я не очень уверенно. — Мне пришлось уволить его.

Ветеринар хмыкнул: он как раз откусил кусок бутерброда и, пока не справился с ним, не мог говорить; за эти секунды вынужденного молчания ответ, который он хотел дать мне, наверняка изменился. Когда ответ наконец прозвучал, голос Льена был холодно-вкрадчивым.

— Расскажите все-таки, как это произошло…

— Мы в свое время — когда Фон Ухри приехал сюда — договорились, что проведем вместе три месяца. Своего рода испытательный срок…

— Да-да, об этом я слышал, — рассеянно сказал Льен. — С тех пор вы узнали друг друга. Когда я в последний раз был здесь, речь об его отъезде не шла. Вы говорили, что Фон Ухри продолжил для вас работу, от которой отказался Тутайн. Эта работа… это была борьба с вашей меланхолией. Ваша неуступчивость победила и на сей раз… Вы ощущаете себя игрушкой слепых сил Мироздания, тогда как на самом деле вас назначили суверенным строительным мастером. Вы неблагодарны. Вы разбазариваете ценный строительный материал{367}…

— Три месяца истекли… — повторил я с неубедительным упорством.

— Вы его уволили? — Так вы выразились. — Но ведь должно же было что-то произойти… Фон Ухри даже не попрощался с нами. Ни словом не намекнул, что предстоит перемена.

Льен говорил тихо, но с едва скрываемым беспокойством. Он оглядывался по сторонам, будто все же надеялся где-то обнаружить Фон Ухри.

— Я мог бы заранее предположить что-то в этом роде, — сказал он, словно обращаясь к себе, когда так и не обнаружил Аякса. — Вы уже злоупотребили терпением одного преданного вам человека. Вы раздавили его грехом вашей врожденной неудовлетворенности.

— Все обстоит по-другому, — возразил я.

— У меня в памяти еще жив разговор, связанный с нашим последним визитом, — сказал Льен.

— Разговор свидетельствует против меня, это правда, — откликнулся я. — Но ведь и вы, Льен, в тот день — за моей спиной — скомпрометировали меня, в чем-то заподозрив… или даже обвинив.

— Мы действительно были не правы, когда стали, в ваше отсутствие, так яростно на вас нападать, — ответил Льен.

— Я, к несчастью, уловил тогда несколько слов, — сказал я, — вопреки… своему желанию. Я сделал вывод о вашем дружеском расположении ко мне — но и о том, что я для других неприятен… что меня окружает стена моей несостоятельности, отпугивающая окружающих… что моя неловкость, мой дух, отклоняющийся от обычных путей, нагоняют на людей холод…

Он смотрел на меня растерянно, испытующе, отчасти с состраданием, отчасти с презрением — мне, по крайней мере, казалось, что я читаю у него на лице эту двойственность.

Он сказал, когда понял, что я не собираюсь прерывать молчание:

— Ваш друг Альфред Тутайн тоже уехал очень поспешно: и ни с кем не простился. Он так и не написал мне ни слова. А ведь я не помню, чтобы чем-либо обидел его; я был к нему по-настоящему привязан.

— Откуда я могу знать, что им двигало? — выдавил я из себя.

— Вы этого не можете знать; да это и не ваше дело, — спокойно парировал Льен. — Много лет прошло с момента той ссоры; а вот Фон Ухри исчез всего несколько дней назад. Вы наверняка знаете, почему ему пришлось покинуть ваш дом. А может, знаете и место, где он сейчас находится.

— Ночью — в ночь на третье ноября — он вылез через окно, — сказал я.

— Значит, он вылез через окно, — повторил Льен торжествующе-ироничным тоном. — Вы что-то от меня скрываете. Вы упорно хотите что-то от меня скрыть.

Я не ответил.

— И где теперь Фон Ухри? Он все еще на острове? — спросил ветеринар.

— Я не знаю. Не знаю точно, — ответил я. — Но предполагаю, что он живет в Крогедурене — у брата своей невесты — недалеко отсюда.

— У Фон Ухри есть невеста? — быстро переспросил Льен. — Я этого не знал.

— По словам Фон Ухри, он и его любимая собираются в скором времени сыграть свадьбу.

Лицо ветеринара просветлело. Даже губы его изогнулись в подобие улыбки.

— Ну что ж, ситуация несколько прояснилась, — сказал он.

Теперь я мог бы незаметно выровнять разговор; и действительно употребил одну минуту на такую попытку. Я сказал:

— Не исключено, что через две или три недели Фон Ухри вернется — когда свадебные торжества останутся позади.

Но потом на меня накатило горестное ощущение покинутости. Сознание нарисовало отпугивающий образ моей личности, которая с трудом, да и то лишь при абсурдных обстоятельствах, может пробудить симпатию в других людях. Я знал, что Льен меня уважает, сочувствует мне и в любой момент придет на помощь; но он не признает за мной ни одной из тех привилегий, которыми обладают, в его глазах, Тутайн и Аякс. Мне ничего не простят, потому что я — неприятный человек{368}. Тутайн стал моим настоящим другом только потому, что был убийцей: чутье подсказывало ему, что у него самого есть неслыханный недостаток, который — так ему казалось — нельзя компенсировать никакими телесными или душевными достоинствами. Фон Ухри, поскольку он любит деньги, был готов продать мне право на некоторую причастность к его телесности. Он настолько уверен в моей отвратительности, что даже обдумывал мысль: не толкнуть ли в мои объятия Оливу, которая, из-за беременности, защищена от разъедающего вторжения моей крови. — Внезапно, с отчетливостью, никогда прежде не возникавшей в волокнах моего мозга, я понял: все женщины, которых я желал и душой, и чувственным восприятием… и которые в конце концов становились моими, — все эти женщины в скором времени и без особых сожалений расставались со мной. Они (о некоторых я могу это только предполагать) находили себе лучшего партнера. Даже мой сын Николай мне не принадлежит. Я вынужден был уступить его более счастливому семейному сообществу. Чудовищная горечь переполняла меня. Я вдруг почувствовал ненависть ко всему человечеству, включая и самого себя. Но эта ненависть была тотчас парализована ситуацией беспросветного одиночества, в которой я оказался{369}. Я посмотрел на Льена и оценил его еще раз. Он не годится для правды, для моей правды. Потому что не сможет последовать за мной в обступившую меня тьму. Я не вправе признаться ему, что только одна звезда еще светит для меня в этом мраке: позолоченный сосок Аякса; и что все прочее, относящееся к человеческому телу, женскому или мужскому, в моем мозгу угасло. — Что мой Противник уже загнал смерть под крышку моего черепа: я больше не причастен к наслаждениям и ожидаю теперь только иссякновения способности страдать.