Большинство реформаторов в социалистическом мире мечтали превратить свои страны в некое подобие западных социально ориентированных демократий. Их идеалом выступал скорее Стокгольм, нежели Лос-Анджелес. Поэтому у Хайека или Фридмана вряд ли было много тайных почитателей в Москве или Будапеште. Неудача же заключалась в том, что экономический кризис в социалистических государствах совпал с кризисом «золотой эпохи» капитализма, ставшим одновременно и кризисом социальной демократии. Реформаторам не повезло еще и в том, что внезапный коллапс коммунизма сделал программы постепенного перехода к рыночной экономике нежелательными и непрактичными. А это, в свою очередь, совпало с триумфом (хотя и недолгим) жесткого радикализма свободного рынка в западных капиталистических странах. В силу указанных причин именно идеология ничем не ограничиваемой рыночной стихии вдохновляла на реформы теоретиков посткоммунистических стран, причем на практике она оказалась здесь столь же неосуществимой, как и повсеместно.

Несмотря на то что во многих отношениях кризисы на Западе и Востоке развивались параллельно и являлись составляющими общемирового эконо-

«Десятилетия кризиса» 44*7

мического и политического кризиса, между ними имелись два существенных отличия. Для

коммунистической системы, во всяком случае для стран советской сферы влияния, экономически отсталых и закосневших, он явился вопросом жизни и смерти. Пережить этот кризис им так и не удалось. Но в развитых капиталистических странах вопрос о выживании не стоял никогда. Политические системы этих стран давали трещины, но их способность к обновлению не ставилась под вопрос. Этим объясняются, хотя и не оправдываются, неправдоподобное прогнозы американского аналитика, согласно которым после падения коммунизма человечество ожидает либерально-демократическое будущее. Развитые страны столкнулись только с одной реальной проблемой: их территориальная целостность в будущем больше не была гарантирована. Впрочем, к началу 199о-х ни одно из западных государств-наций не распалось, несмотря на подъем сепаратистских движений.

В «эпоху катастроф» казалось, что крах капитализма близок. Великую депрессию окрестили, согласно названию одной известной книги, «последним из кризисов» (Hutt, 1935)- Но к концу века в его неминуемый коллапс уже мало кто верил; хотя даже в 1976 году известный французский историк и торговец предметами искусства предсказывал скорый закат западной цивилизации на том основании, что жизненная сила американской экономики, этого авангарда западного мира, исчерпана (Ginipel, 1992). Этому автору казалось, что депрессия конца i9?o-x «перейдет и в следующее тысячелетие». Правда, справедливости ради стоит сказать, что до середины или даже до конца 198о-х мало кто строил апокалиптические прогнозы и в отношении СССР.

Вместе с тем в силу динамичного и неконтролируемого характера капиталистической экономики социальная структура западных обществ испытала большие перегрузки, чем в социалистических странах, и потому с этой точки зрения кризис на Западе оказался более серьезным. Разрушение социальной структуры СССР и стран Восточной Евр< чты ст? ло следствием распада экономической системы этих государств, а не его предпосылкой. Там, где есть возможность сравнивать — например, в ситуации с Восточной и Западной Германией,— создается впечатление, что традиционные ценности и привычки немцев лучше сохранялись в коммунистической изоляции, чем в условиях «экономического чуда». Эмигрировавшие из Советского Союза евреи возродили в Израиле классическую музыкальную традицию, поскольку они приехали из страны, где посещение концертов классической музыки являлось нормой, по крайней мере в еврейской среде. Посещающая концерты публика там еще не успела превратиться в скромное меньшинство людей среднего и пожилого возраста *. Жителей Москвы и Варшавы меньше волновали такие важные для обитателей

* В начале i99°-x годов в Нью-Йорке, одном из крупнейших мировых музыкальных центров, из ю миллионов жителей только 2о или зо тысяч посещали концерты классической музыки.

Времена упадка

МИР МЕНЯЕТСЯ

Лондона или Нью-Йорка проблемы, как растущий уровень преступности, небезопасность пребывания в общественных местах, непредсказуемая агрессия праздношатающихся подростков.

В социалистическом обществе практически отсутствовало эпатирующее поведение, столь раздражавшее консервативную публику на Западе, усматривавшую в подобных выходках первые признаки распада цивилизации и мрачные «веймарские» аллюзии.

Сложно точно определить, до какой степени это различие между Востоком и Западом было обусловлено более высоким уровнем благосостояния в буржуазных странах и гораздо более жестким контролем со стороны социалистических государств. В некоторых отношениях и Восток, и Запад эволюционировали в одну и туже сторону. Семьи становилась меньше, браки распадались с большей легкостью, чем раньше, население—во всяком случае, в более урбанизированных и промышленно развитых областях — практически не воспроизводилось. Насколько можно судить, влияние традиционных религий на Западе значительно ослабело, и хотя социологические опросы фиксировали возрождение религиозности в постсоветской России, это почти не сказывалось на увеличении числа прихожан. Как показали события, имевшие место после 1989 года, польки с таким же недовольством относились к попыткам Католической церкви регулировать их сексуальное поведение, как и итальянки,—несмотря на то что при коммунистах поляки выказывали страстную привязанность к Церкви по националистским и антисоветским соображениям. Бесспорно, коммунистические режимы предоставляли меньше социального пространства для субкультур, контркультур и различного рода андеграунда, а также подавляли диссидентство. Более того, люди, пережившие времена по-настоящему безжалостного и массового террора, отметившего историю большинства восточноевропейских стран, предпочитали не поднимать головы даже после смягчения режима. Тем не менее относительное спокойствие

здешней общественной жизни не было обусловлено страхом. Коммунистическая система изолировала своих граждан от полномасштабного воздействия западных социальных трансформаций потому, что она изолировала их от воздействия западного капитализма. Все общественные изменения являлись результатом либо государственной политики, либо реакции граждан на эту политику. То, что государство не считало нужным менять, оставалось в прежнем состоянии. Главным парадоксом коммунизма у власти оказался его консерватизм.

IV

Ситуацию на обширных территориях третьего мира (включая страны, вставшие на путь индустриализации) обобщать гораздо труднее. Поверхностный

Прошлое: спускающиеся террасами поля в долине Липииг (Китай, провииция Гуйчжоу).ОТ СТАРОГО К НОВОМУНастоящее: кишечная палочка, выделяющая хромосомы, под электронным микроскопом (увеличение ок. 55 тысяч раз).Конец восьмит^1сячелетней истории: китайский крестьянин за плугом.Старый мир встречается с новым: семья турецких эмигрантов в Западном Берлине.Змиграпт^:: в^гходц^: из Ипдии с надеждой приезжают в Лопдоп (igso-е год^:).°РОдская жизнь в прошлом: Ахмадабад (Индия).

(слева) Городская жизнь в настоящем: Чикаго.