Политические силы, заполнившие образовавшийся вакуум, были различными по своей направленности. Среди них можно было найти правые движения ксенофобского и расистского толка, всевозможные сепаратистские (но при этом отнюдь не всегда националистические) партии, а также «зеленые» и прочие разновидности «новых социальных движений», считавших себя левыми. Некоторые из них успешно влияли на политику своих стран, иногда даже доминируя на региональном уровне, хотя к концу «короткого двадцатого века» ни одной такой партии так и не удалось полностью вытеснить традиционные политические структуры. В целом уровень их поддержки варьировал 444 Времена упадка

довольно широко. Самые влиятельные из «новичков» отказались от политики демократического и гражданского универсализма в пользу защиты интересов какой-либо одной группы, зачастую демонстрируя враждебность по отношению к иностранцам и инакомыслящим, а также к идее всеобъемлющего государства-нации, рожденной французской и американской революционными традициями. Становление этой политики «групповой идентичности» мы рассмотрим ниже.

При этом политический вес новых движений был обусловлен не столько содержательной стороной их программ, столько отказом от «прежней политики». Некоторые из наиболее крупных движений такого рода положили негативизм в основу своей деятельности. Хорошими примерами здесь могут служить сепаратистская Северная лига в Италии или политический выбор 20% американских избирателей, поддержавших на президентских выборах I99 г°Да малоизвестного миллионера из Техаса. Сюда же следует отнести и волеизъявления избирателей Бразилии и Перу, в 1989 и 199° годах избравших глав своих государств, руководствуясь единственным соображением: раз о них раньше ничего не было слышно, они должны быть приличными людьми. В Великобритании в начале igjo-x годов лишь сохранение традиционно нерепрезентативной избирательной системы предотвратило появление влиятельной третьей партии, когда либералы, действуя самостоятельно или заодно с отошедшими от лейбористов умеренными социал-демократами, получали почти такую же (или даже большую) поддержку электората, как и основные две партии, взятые по отдельности. Такого катастрофического падения популярности правящих партий, какое наблюдалось в конце 1980—начале 1990-х годов, западный мир не знал со времен Великой депрессии. Это касается прежде всего Социалистической партии Франции (1990), Консервативной партии Канады (1990) и партий правящей коалиции Италии (Д993)-Иначе говоря, в «десятилетия кризиса» устойчивые до того момента политические структуры демократических капиталистических государств начали распадаться. Что еще более серьезно, наибольший потенциал роста продемонстрировали те политические образования, которые сочетали популистскую демагогию, ярко выраженное личностное лидерство и враждебность к иностранцам. Люди, пережившие межвоенный период, имели все основания для разочарований.

III

Не слишком часто, но все же отмечалось, что начиная с того же 1970 года аналогичный кризис поразил и «централизованную плановую экономику» так называемого второго мира. Поначалу эти затруднения были незаметны из-за

«Десятилетия кризиса» 445

жесткости политической системы этих стран, и потому их наступление показалось совершенно неожиданным, как, например, в Китае конца igyo-x годов, после смерти Мао, или в Советском Союзе середины igSo-x, после смерти Брежнева (см. главу i6). Уже с середины ig6o-x годов стало очевидно, что плановой социалистической экономике просто необходимы реформы. В начале 1970-х в ней проявились бесспорные признаки экономического спада. Именно в этот момент социалистическая экономика попала, хотя и в меньшей степени, чем другие экономические системы, под влияние неконтролируемых колебаний и флуктуации мировой экономики. Широкомасштабный выход СССР на мировой рынок зерна, а также нефтяной кризис 1970-х годов покончили с самодостаточностью «социалистического лагеря» как замкнутой экономической системы регионального масштаба, застрахованной от превратностей мирового экономического развития (см. выше).

Восток и Запад неожиданно оказались связанными друг с другом не только общемировыми экономическими процессами, не поддающимися никакому контролю, но и странной зависимостью

системы противовесов, сложившейся в годы «холодной войны». Как мы уже видели (см. главу 8), такая система являлась стабилизирующим фактором—как для самих сверхдержав, так и для всего остального мира. Именно поэтому ее распад вверг в хаос весь мир. Причем этот беспорядок оказался не только политическим, но и экономическим. После неожиданного распада советской политической системы межрегиональное разделение труда и общая инфраструктура, созданная в советской зоне влияния, также развалились. Странам и регионам, входившим в эту систему, пришлось в одиночку справляться с трудностями свободного рынка, к чему они были мало приспособлены. Но при этом и Запад оказался не готов интегрировать остатки «параллельного мира» старой коммунистической системы в свою собственную экономику, даже если пожелал бы этого. Но Европейскому союзу, к примеру, это бмло совершенно не нужно*. Финляндия, одна из самых динамичных экономик послевоенной Европы, из-за краха советской экономической системы оказалась в глубоком кризисе. Германия, самая могущественная европейская держава, была вынуждена проводить политику жестких ограничений как внутри страны, так и в Европе в целом — потому что ее правительство (вопреки, заметим, предупреждениям банковских кругов) совершенно недооценило сложность и издержки поглощения относительно небольшой части социалистического мира — шестнадцатимиллионной Германской Демократической Республики.

И все это были непредсказуе-

* Я всномииаю вонль отчаяния, вырвавшийся у одного болгарииа иа международном семинаре в 1993 году: «И что же иам теперь делать? Мы потеряли свои рынки в бывших социалистических странах. Европейскому сообществу иаша продукция ие иужиа. Из-за боснийской блокады мы, законопослушные члеиы ООН, ие можем торговать даже с Сербией. И чем все это закончится?»

Времена упадка

мые последствия крушения Советского Союза, в которое не верили до того самого момента, пока оно действительно не состоялось.

На Востоке, как и на Западе, немыслимое прежде становилось предметом активного обсуждения: замалчиваемые ранее проблемы были преданы гласности. Например, в 197°-е годы защита окружающей среды повсеместно стала важнейшим политическим вопросом, шла ли речь о запрете охоты на китов или сохранении сибирского озера Байкал. Учитывая ограничения, налагаемые тогда на публичные дискуссии, нам довольно трудно проследить развитие критической мысли в коммунистических странах. Однако к началу igSo-x ведущие экономисты реформистского толка, например Янош Корнай в Венгрии, начали публиковать яркие критические исследования социалистической экономики, а безжалостные обличения недостатков советского общества, прозвучавшие в середине 198о-х, уже тогда вынашивались в Новосибирске и других научных центрах. Гораздо сложнее установить, когда именно сами коммунистические вожди перестали верить в социализм, поскольку после событий 1989—I99I годов им было выгодно относить свое обращение в капиталистическую веру на максимально ранний срок. Сказанное об экономике было еще более справедливо в отношении политики, по крайней мере в социалистических странах, что и продемонстрировала горбачевская перестройка. При всем своем восхищении фигурой Ленина многие коммунистические реформаторы, безусловно, предпочли бы отказаться от значительной части политического наследия ленинизма, хотя мало кто из них (за исключением руководителей Итальянской коммунистической партии, которым симпатизировали коммунисты Восточной Европы) был готов признать это открыто.