Глубже и глубже. Мимо верхнего края Двухэтажного холма, мимо его посеребренных или медных окон, стоящих рядами, как минеральные тиснения или зеркала одностороннего видения для наблюдателей из другого измерения. Но очень скоро мрак сгустился еще сильнее, и она снова, будто во сне, продолжила снижение. Мишель вместе с парой остальных следовали за ней, но было так темно, что она их не видела. Затем мимо них ко дну опустился автоматизированный трал в форме фундаментной рамы. Его мощные фонари прорезали плавные прозрачные конусы, такие длинные, что превращались в один расплывчатый цилиндр, качающийся в разные стороны вместе с опускающимся тралом. Он попадал то на металлические окна столовой горы, то на черный перегной на крышах старого Нидердорфа. Где-то там внизу тянулся канал Нидердорф… а там, в блеске белых зубов – колонны Барейса, непроницаемо белые под своим алмазным покрытием, примерно наполовину скрытые в черном песке и перегное. Она вытянулась и несколько раз взмахнула ластами, чтобы остановить снижение, после чего нажала на кнопку, выпустив сжатый воздух в грузовой пояс, чтобы принять устойчивое положение. А потом она, словно призрак, стала плыть над каналом. Да, это походило на сон Скруджа, в котором трал играл роль некоего машинного Святочного духа Прошлых лет, освещавшего затопленный мир потерянного времени, город, который она когда-то так любила. Вдруг ее словно пронзили стрелы боли – это случилось внезапно, потому что в последнее время она почти ничего не чувствовала. Было слишком странно, слишком трудно было понять и поверить, что это Берроуз, ее Берроуз, превратившийся теперь в Атлантиду на дне Марсианского моря.

Встревоженная своей бесчувственностью, она с силой оттолкнулась и поплыла по Парк-Каналу, над солеными колоннами, дальше на запад. Слева неясно вырисовывалась гора Хант, где Мишель, скрываясь, жил над танцевальной студией, а за ней – черный восходящий склон бульвара Большого Уступа. Впереди лежал парк Принцесс, где во время второй революции она вышла на сцену и произнесла речь перед огромной толпой, которая тогда стояла прямо там, где она проплывала сейчас. А чуть дальше было место, откуда выступали они с Ниргалом. Теперь там располагалось темное дно бухты. И все это происходило так давно, целую жизнь назад… Они прорезали купол и покинули город, затопили его и ни разу не обернулись назад. Да, Мишель, несомненно, прав: это погружение давало идеальную картину темных процессов памяти и могло помочь ей, но все же… Майя цепенела и терзалась сомнениями. Конечно, город был затоплен. Но он был. Можно было в любой момент заново отстроить дайку, выкачать воду из этой части залива – и город снова окажется на месте, промокший и исходящий паром при солнечном свете, надежно огороженный в польдере, как некоторые города в Нидерландах. Можно было отмыть заиленные улицы, посадить траву и деревья, вычистить внутренность столовых гор, дома и магазины вдоль Нидердорфа и вверх по широким бульварам… оттереть окна – и все станет, как было: Берроуз вновь засияет на поверхности. Это было осуществимо и даже имело смысл – почти, – если учесть, какой был масштаб раскопок девяти столовых гор и что в заливе Исиды не было других достойных гаваней. Пожалуй, никто никогда этого не сделает. Пусть это и реально. А значит, это вовсе не было похоже на прошлое.

Онемевшая и все сильнее замерзающая, Майя добавила воздуха в грузовой пояс, развернулась и поплыла обратно по Парк-Каналу, навстречу светящемуся тралу. Снова увидела ряд соленых колонн, и что-то в них привлекло ее внимание. Она направилась к ним, подплыла прямо к черному песку, побеспокоив зыбкую поверхность, взмахнув над ней ластами. Ряды колонн Барейса тянулись вдоль берегов старого канала и выглядели еще более ветхими, чем когда-либо, – теперь их симметричность нарушало то, что они оказались наполовину погребены. Она вспомнила, как любила гулять по парку во второй половине дня, к западу, навстречу солнцу, и обратно, чувствуя струящийся мимо свет. Это было красивое место. И если оказаться внизу среди огромных столовых гор, казалось, будто находишься в гигантском городе с множеством кафедральных соборов.

А за колоннами начинался ряд зданий, которые теперь были оплетены бурыми водорослями. Из их крыш в темноту уходили длинные стебли, а широкие листья мягко колыхались при медленном течении. Перед крайним зданием когда-то находилось уличное кафе, отчасти закрытое трельяжем, по которому вилась глициния. Последняя соленая колонна служила для Майи как указатель, и она точно знала, где находилась.

После некоторых усилий она оказалась в вертикальном положении, и прошлое вернулось к ней. Фрэнк накричал на нее и сбежал – как обычно, без всякой на то причины. Она оделась и пошла за ним, нашла его склонившимся над чашкой кофе. Да. Там они и устроили перебранку, где она обвинила его в том, что он не медлил с отъездом в Шеффилд, и стукнула по столу чашкой – у той отбилась ручка, и она скатилась на землю. Фрэнк встал, и они ушли, не переставая спорить. А потом вернулись в Шеффилд. Но нет, нет, все было не так. Да, они ругались, но потом помирились. Фрэнк перегнулся через стол и взял ее за руку, и у нее словно камень с души свалился – она ощутила миг благодати, почувствовала, что любит и что любят ее.

Две версии – но как было на самом деле?

Вспомнить не получалось. Точно она не знала. У них с Фрэнком случалось столько ссор, столько примирений – могло быть и то, и другое. И невозможно ни отследить историю, ни вспомнить, что и когда происходило. У нее в голове все перемешалось, превратившись в смутные впечатления, отдельные моменты. Прошлое бесследно исчезало. Слабые шумы, будто зверь, страдающий от боли, – они исходили из ее собственного горла. Хныканья, всхлипывания. Бесчувственность и всхлипывания одновременно – какой абсурд! Что бы ни случилось тогда, она хотела вернуть то время.

– Ух!

Она не могла произнести его имя. Ей было больно, будто в сердце вонзили иглу. Ах, это же было настоящее чувство! Отрицать это было нельзя – она задыхалась от этой боли. Никто не мог этого отрицать.

Она медленно покачала ластами, оттолкнулась от песка, поднялась выше крыш с их бурыми водорослями. Что бы они сделали тогда, сидя в кафе в дурном настроении, если бы знали, что спустя сто двадцать лет она будет проплывать в этом месте, а Фрэнк будет уже давно мертв?

Конец видения. Дезориентация, переход из одной реальности в другую. Когда она продолжила плыть в темной воде, к ней снова вернулась бесчувственность. Но при этом оставалась и боль внутри – словно от укола булавкой, изолированная и настойчивая. Нужно было ухватиться за нее, ухватиться за любое чувство, которое удавалось вспомнить в этой черной массе. Что угодно, лишь бы не бесчувственность – всхлипывать от боли было блаженством в сравнении с ней.

Итак, Мишель снова оказался прав. Старый алхимик! Она осмотрелась, пытаясь его найти. Он где-то плавал сам по себе. Прошло уже порядочно времени, и остальные собирались в конусе света перед тралом, как тропическая рыба в темном прохладном водоеме, привлеченная теплом. Смутная, вялая невесомость. Она подумала о Джоне, как он парил голый на фоне черного космоса и кристальных звезд. Ах, сколько в этом было чувств! За раз можно было вынести лишь один осколок прошлого – этот затопленный город. Но она занималась любовью с Джоном и здесь, в общежитии в первые годы… с Джоном, Фрэнком, с тем инженером, чье имя ей редко удавалось вспомнить, и наверняка другими, забытыми или почти забытыми, – чтобы их вспомнить, ей нужно хорошенько постараться. Изолировать их всех, все эти драгоценные уколы чувств, которые оставались с ней навсегда, пока их не разлучала смерть. Вверх, вверх, вверх, находя путь между ярких тропических рыбин с руками и ногами, назад в дневной свет голубого солнца. О боже, да! Давление в ушах, головокружение от азотного наркоза, восхищение человечеством, тем, как долго оно жило, как держалось все это время.