Но сейчас этого верившего в него человека не стало. А заново доказывать кому-то другому, тому же Бойко, то, что один раз уже доказано, тяжело. И эта тяжесть на душе напоминала о возрасте и старых ранах. Улетая в Москву, он понимал, что в разгар операции от войны все же отрывают того, о ком думают, что он меньше других при деле, – скрывать это от себя не приходилось. А насколько ты при деле, зависит не от одной твоей готовности, но и от тех, кто решает, какое дело тебе дать и какое не дать, что сможешь и чего нет.

После того как закрепили гроб в самолете, Евстигнеев остался внутри, а Синцов спрыгнул на землю. Командир экипажа пошел к Кузьмичу доложить.

– Товарищ генерал-лейтенант, к вылету готовы.

Кузьмич повернулся и испытующе посмотрел ему в лицо:

– Недоволен, что с нами летишь?

– Почему недоволен, товарищ генерал-лейтенант? Выполняем, как нам приказано.

– Мало что приказано. Знаю, вы этого не любите. Не бойся, – долетим.

И, сказав это, вспомнил, как познакомились с Серпилиным, когда летели в январе сорок третьего из Москвы в Сталинград. Тоже на «Дугласе» и тоже вместе, только оба живые.

У трапа стоял Синцов.

– Прощай, – сказал Кузьмич и, уже шагнув на первую ступеньку, повернулся: – Чего делать будешь?

– Если согласие дадут, в строй пойду.

Кузьмич посмотрел на Синцова, думая не то о нем, не то о самом себе, кивнул и полез в самолет.

Бортмеханик втянул вслед за ним алюминиевую лесенку и закрыл изнутри люк. Воздушные струи от винтов прижали траву и погнали ее назад так, словно сейчас оторвут от земли.

«Дуглас» вырулил по краю летного поля, взлетел и пошел вдоль Днепра на север.

Синцов вынул часы и прикинул по времени – раз Бойко с Захаровым уехали в восьмом часу в войска, раньше пятнадцати часов вряд ли вернутся, а сейчас – десять тридцать. Время позволяло заехать в санотдел, хотя бы оставить записку Тане. Что она среди дня на месте, надежд мало.

– Поехали?

– Поедемте.

Гудков глядел вслед самолету и недовольно оторвался, словно что-то еще видел там, в небе, а ему помешали.

– Как рука? Не растрясло?

– В автобусе маленько зашиб об лавку, а так ничего. Военврач, когда рану обрабатывал, сказал: «Нервы не перебиты, а косточки срастутся. Баранку удержишь».

Синцов пошел было к машине, но Гудков задержал его: хотел обратиться с просьбой, пока вдвоем…

– Командир автобата сочувствует, обещал оставить у себя. «Лишь бы, говорит, тебя медицина куда-нибудь от нас не загнала. Об этом уж сам постарайся!» А как я могу постараться? Может, вы скажете в санчасти штаба, чтобы мне к ним разрешили на перевязки ходить? А я на это время у нас в автобате, на ремонте пристроюсь. Хотя и с одной рукой, а дело себе найду.

Что Гудков найдет себе дело, сомневаться не приходилось. Без дела сидеть он не умеет. А вот что ответят в санчасти штаба, неизвестно. Гудкову все еще кажется, что ты адъютант командующего. А ты уже не адъютант!

– Поговорю, – пообещал Синцов. – Может, что и выйдет.

И автобус, и «виллис» Кузьмича уехали, а второй «виллис» стоял на месте, ждал.

Синцов перед дорогой вытащил пачку «Беломора» и протянул Гудкову и Сергею, водителю связистов, который как вчера в момент гибели Серпилина заменил Гудкова, так до сих пор и ездил на этом «виллисе».

– Заедем на обратном пути в санотдел. Хочу жене записку оставить, – сказал Синцов, когда закурили.

– А то, ясно, беспокоится за вас, – посочувствовал Гудков, хотя сам Синцов как раз об этом меньше всего думал. В санотделе знают подробности смерти командующего, что только он один погиб, а все остальные целы.

– Незадачливый я все же. Одно на другое… – затянувшись несколько раз подряд, горько сказал о себе Гудков.

– А что вы могли?

– Не мог, а все думаешь: не догадался, как ехать! Чуть нажми – и не настиг бы осколок. Хожу, как виноватый.

И Синцов, глядя на опечаленное лицо Гудкова, подумал: «Хотя и не виноватый, но еще вопрос, захочет ли кто-нибудь в штабе ездить с ним после этого. Вслух в таком суеверии не признаются, а ездить, вполне возможно, не захотят».

– Что, тронемся?

Гудков неловко полез на заднее сиденье – не привык быть пассажиром. Синцов сел впереди. Минуту постояли, глядя на взлетавшие наперерез «ИЛы», и тронулись.

В то утро, когда Синцов ездил на аэродром, Зинаида не отправляла, как вчера, раненых, а сидела в санотделе и по приказанию своего начальника Рослякова готовила данные для Военного совета армии.

Армия все дальше, вперед, уходила от станции снабжения, и, хотя раненых было не так уж много, с летучками возникали трудности из-за все более напряженного потока грузов. Предстояло решить, как быть дальше; может, дополнительно сформировать свою санитарную колонну из трофейных немецких грузовиков и на ней подавать часть раненых не на станцию снабжения, а глубже в тыл, прямо к сортировочным госпиталям?

Росляков с утра поехал доказывать, что такую колонну можно собрать. Вместо Зинаиды на станцию послал другого врача, а ее засадил подытожить факты задержки летучек.

Пока Росляков еще не уехал, она попросила его помочь связаться с Синцовым, – сказать про Таню. Росляков соединил ее с оперативным дежурным и в ту же минуту вскочил в машину и уехал. Уже без него услышав от дежурного, что Синцова нет, – уехал провожать тело командующего, – Зинаида попросила передать Синцову, когда вернется, что его жена ранена, эвакуирована и оставила для него письмо.

– Будет передано, – обещал оперативный дежурный и положил трубку.

Зинаида передала все это через оперативного дежурного, чтобы там, в штабе, знали, что у Синцова ранена жена. Такое известие облегчало ему возможность вырваться и приехать. А приехать было необходимо. Зинаида, вернувшись со станции, все-таки прочла Танино письмо.

В первый раз, когда Таня всучила ей это письмо, Зинаида продержала сутки и отдала. А теперь прочла. И не жалела об этом.

«Пусть хоть с кулаками бросается, – думала Зинаида про Синцова, – а скажу ему, что прочла! Заклеила обратно так, что не заметит, а все равно – скажу! Потому что без этого нельзя объяснить ему, что он должен удержать Таню, хотя она и уехала».

Ей казалось, что она может его научить, как это сделать. Хотя на самом деле она совершенно не знала, что ей надо говорить Синцову, потому что не знала самого главного – как он сам отнесется к тому, что может быть жива его жена, которая считалась погибшей. А вдруг он любил ее больше, чем Таню? И продолжает любить?

До сих пор в глазах Зинаиды – женщины с неудавшейся семейной жизнью – Таня, несмотря на все свои беды, была счастливая. И из-за того, что Таня, оказывается, тоже несчастливая, Зинаида теперь еще сильнее любила ее и хотела помочь ей. Чем помочь, она сама не знала, но, как свойственно людям с сильным характером, считала, что все это должно выйти само собой, потому что это правильно.