Шрифт:
Интервал:
Закладка:
1. На мелководье тонут даже самые глубокие мысли.
2. Никому не может служить утешением то, что он утонул не в пруду, а в океане.
3. А, с другой стороны, уж если суждено утонуть, то лучше в океане, чем в луже.
4. Утонувший в океане не боится болота.
Почему-то все двуликие Янусы — на одно лицо.
Если у твоего соседа табун коней, а у тебя всего один ишак — погляди на пешехода.
Если Вселенная не имеет ни начала, ни конца, то где же она, в сущности, размещается? Ведь где-то же должна она находиться, раз мы здесь?
Если перо поэта выходит из моды — горе поэту!
Если перо страуса входит в моду — горе страусу!
Голыми руками его не возьмешь: противно!
Глуп тот одногорбый верблюд, который завидует двугорбому.
Кто знает, может быть, светлое будущее уже наступило и незаметно ушло в прошлое?
Большая глупость отличается от небольшой не размером, а очевидностью.
Каждый умный человек боится оказаться в дураках.
А дураку это не грозит.
От великого до смешного один шаг — следовательно, от смешного до великого не больше.
Если ты плохо пишешь — не печалься: вспомни, сколько на планете не умеющих читать. Пиши для них.
Воспоминания о Владлене Бахнове
Бенедикт Сарнов
Искать себя ему не пришлось
С Владиком Бахновым мы вместе учились в Литературном институте.
Это был совершенно особый институт, не похожий — я уверен в этом — ни на одно высшее учебное заведение не только в нашей стране, но, наверное, и в мире.
Преподаватели у нас были самые разные. Были среди них блестящие университетские профессора, ученые мирового класса — такие, как Валентин Фердинандович Асмус, Сергей Михайлович Бонди, Сергей Иванович Радциг, Александр Александрович Реформатский… Были персонажи совершенно реликтовые, неведомо как сохранившиеся в многочисленных советских чистках. Но и у них тоже мы многому могли бы научиться.
Однако, поскольку, как сказано в одном известном анекдоте, «чукча хочет быть писателем, а не читателем», гораздо больше, чем лекции, нас интересовали творческие семинары: у прозаиков их вели Федин. Паустовский, Гладков, у поэтов — Луговской, Сельвинский, одно время, кажется, Светлов.
Но ярче всего из всей моей литинститутской жизни мне запомнились лестница и подоконник. На этом подоконнике, возле этого подоконника шла главная наша жизнь. Если я и научился чему-нибудь в Литинституте. так именно вот здесь, на этом подоконнике.
Конечно, и на лекциях я узнавал много важного и интересного. Да и могло ли быть иначе, если лекции, как я уже говорил, нам читали Бонди, Реформатский. Асмус… Но все, что я узнал от них. я мог бы узнать, если бы учился и в другом каком-нибудь институте. Скажем, на филфаке МГУ А вот то, что происходило у подоконника…
Там читали стихи. Притом такие, которые нигде больше услышать мы бы не могли. Например, ставшие потом знаменитыми, но тогда мало кому известные четверостишия Коли Глазкова:
Все говорят, что окна ТАСС
Моих стихов полезнее.
Полезен также унитаз,
Но это не поэзия.
С восторгом повторяли мы и другое Колино четверостишие. сочиненное им в первый день войны:
Господи! Вступися за Советы!
Охрани страну от высших рас.
Потому что все твои заветы
Гитлер нарушает чаще нас.
И вот это:
Я на мир взираю из-под столика:
Век двадцатый, век необычайный!
Чем столетье интересней для историка.
Тем оно для современника печальнее.
Иногда там, у подоконника, возникал и сам Коля. Объяснял, оттуда взялась первая, вроде бы никчемушная строка этого четверостишия. По пьянке поспорил он как-то с приятелем — сейчас уж не помню, о чем. По условиям спора проигравший должен был залезть под столик и, сидя там, выдать какой-нибудь новый — обязательно новый, только что родившийся. — поэтический текст. Коля проиграл и вот выполнил условия этого, как оказалось, весьма плодотворного спора.
Появляясь у нас, Коля всякий раз приносил с собой очередную самодельную книжечку, на самодельной обложке которой значилось: «Самсебяиздат». Или еще короче — «Самиздат». (Вот кто изобрел это, ставшее потом знаменитым, слово.) А на задней стороне обложки этих его самодельных книжечек неизменно значилось: «Тираж— 1 экз.».
Похваставшись очередной своей самиздатовской книжкой, Коля предлагал всем, кто отважится, помериться с ним силой. Но стального его рукопожатия не мог перебороть ни один из наших институтских силачей. Даже Поженян, который частенько тут же, у этого подоконника, давал желающим уроки бокса («хук справа», «хук слева»).
Поженян, кстати, кроме этих уроков бокса нередко демонстрировал новичкам — после долгих просьб и упрашиваний — свой коронный номер.
Он читал стихотворение Блока (читал, кстати сказать, замечательно):
Ночь, улица, фонарь, аптека.
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века —
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь — начнешь опять сначала,
И повторится все, как встарь:.
Ночь, ледяная рябь канала
Аптека, улица, фонарь
Прочитав, становился на руки и, стоя в такой необычной позе, читал то же стихотворение, но уже в