от друга:

Дело было в июне.

Дело было с утра.

Мотеле на трибуне

Стоял и смотрел парад.

Скажите мне, бога ради.

Как это произошло?

Мотеле на параде

Стоит, как совсем большой?

И ему это очень приятно,

И хорошо на душе.

А вокруг него лауреаты

И разные атташе…

…………………………………………

Мотеле, мой ровесник.

Оркестры вовсю гремят.

Мотеле, хочешь, вместе

Вспомним своих ребят!

Мотеле, мой ровесник,

Ты не забыл о них.

Помнишь, какие песни

Пели мы до войны?

У каждого были ребята.

Были ну меня.

Мы на утраты богаты —

Этого не отнять.

Где-то в полях днепровских

Простой рядовой лежит —

Лёвушка Тартаковский,

Который мечтал жить.

Путь до Берлина длинный —

Его не измеришь войной.

И не дошел до Берлина

Вовка, товарищ мой.

Но чаще — гораздо чаще! — два эти образа сливаются в один. И не возникает и тени сомнения, что, описывая горестные хождения бедного Мотеле по литобъединениям, литконсультациям и редакциям, автор рассказывает о себе. И подтрунивая над растерянностью, неопытностью и робостью своего героя на новом, непривычном для него поприще, он подтрунивает над собой:

Мотеле, бедный Мотеле.

Как ты сюда попал?

Твой дед и отец работали,

А ты вдруг стихи написал.

Ты пришел сюда выслушать мнения

По поводу

Насчет стихов.

Литобъединение —

Это же тыща голов.

Куда ты попал, невежда.

Здесь каждый — почти поэт.

Здесь все подают надежды

От шести до шестидесяти лет…

Эту странную, необычную форму для лирического (в сущности, автобиографического) повествования Владик выбрал не зря.

Зачем понадобилась ему эта маска? Что помешало ему вести рассказ о себе от своего лица. — от себя, как это подобает лирическому поэту?

Может быть, это было то самое чувство, которое испытал, приступая к своему жизнеописанию, герой «Подростка» у Достоевского:

«Надо быть слишком подло влюбленным в себя, чтобы писать без стыда о самом себе… Я — не литератор, литератором быть не хочу, и тащить внутренность души моей и красивое описание чувств на их литературный рынок почел бы неприличием и подлостью».

Как бы то ни было, но это сознательное, откровенное подражание чужой интонации, чужой форме, это стремление спрятаться за чужого героя оказалось для Владика на редкость органичным. В нем — быть может, впервые. — проявился органически присущий ему дар имитации, передразнивания. С этого, в сущности, и начался будущий блистательный пародист Владлен Бахнов. А на первых порах точкой приложения этого его дара стали литинститутские капустники. Именно там постоянно владеющее им стремление передразнивать всё и вся было востребовано и сразу нашло применение.

Темы ему подсказывала конкретика нашего институтского быта, помноженная на реальность тогдашней литературной ситуации:

Агранович нынче — Травин.

И обычай наш таков:

Если Мандель стал Коржавин,

Значит, Мельман — Мельников!

Тут, пожалуй, не до смеха:

Не узнает сына мать

И старик Шолом-Алейхем

Хочет Шолоховым стать!

Темы подсказывались и чисто студенческими реалиями, близкими не только нашим «лицеистам», но и всей московской (да и не только московской) студенческой братии. Но форму воплощения самых расхожих и даже тривиальных сюжетов и тем Бахнову, как правило, подсказывал именно вот этот, органически ему присущий дар передразнивания:

Может быть, тут

Ордер дадут…

Я впервые за целый семестр

Из столовой зашел в институт….

Кажется, год

Скоро пройдет.

Я случайно вблизи оказался

И внезапно попал на зачет

Я с предметом совсем незнаком.

Я его понимаю с трудом!

Перед ликом суровым

Мне молчать так не ново!

В этом зале пустом Я с билетом вдвоем… —

Так скажите хоть слово! —

Я не знаю о чем…

…У Бовари

Любовника три.

Первый, помню, из них — Квазимодо,

Остальных позабыл, хоть умри.

Бернард и Шоу!

Кто там еще-у?

Ни того, ни другого не знаю.

Получается нехорошо.

Я с предметом совсем незнаком… (И т. д.)

Это еще не пародия. Но черты пародии здесь уже присутствуют: шуточная, юмористическая песенка травестирует популярный в те времена «Офицерский вальс» Евгения Долматовского. Так же, как другая тогдашняя шуточная песенка Бахнова — песню из только что вышедшего тогда на экран кинофильма «Небесный тихоход»:

Нам стипендия — вечная рента.

Пусть ее выдает институт.

Где живет хоть один из студентов.

Там веселые песни живут.

Потому что мы живем для песнопенья.

Потому что нам Парнас — родимый дом!

Первым делом, первым делом — Вдохновенье!

— Ну, а лекции?..

— А лекции — потом!

Да и та песенка, с которой я начал эти свои воспоминания (в особенности эти ее строки: «Литфонды, лимиты. Пегас и Парнас — эти блага сейчас — не для вас!..»), тоже представляет собою не что иное, как перифраз бывшей тогда у всех на слуху «Песенки американского солдата»:

Здесь вы в казарме, мистер Грин!

Здесь нет подушек и перин.

Кофе в постели, на кухне газ —

Эти блага теперь не для вас!

От всех этих шуточных текстов, перефразирующих, передразнивающих популярные песенные мотивы того времени, был уже только один шаг до того, чтобы начать «передразнивать» стихотворные опыты своих товарищей — Александра Межирова, Семена Гудзенко. Виктора Урина. Юлии Друниной, еще не ставшего Коржавиным Наума Манделя. Григория Поженяна, а затем уже и более известных, более маститых современников: Александра Твардовского, Константина Симонова.

Так явились на свет его первые пародии. И одними из самых первых были те, из которых постепенно стал складываться главный его пародийный цикл, представляющий, как трансформировалось бы в творческой индивидуальности едва ли не всех его поэтических современников стихотворение Лермонтова «Парус».

По тонкости и точности анализа — и синтеза! — поэтики пародируемых им авторов этот цикл сопоставим разве только с знаменитым циклом Александра Архангельского, блистательно продемонстрировавшего в свое