— Тихо, тихо! — шикали Леночка и Маша на колготящийся молодняк. — Сейчас выводить начнем за разговоры.

В ответ с задних рядов прыскали и малевали скабрезные карикатуры и на всех старых клуш, и на молоденьких — особенно злые и подробные, с членами в тех самых местах, где положено быть совсем не членам. И с надписями, от которых еще больше образовывалось и смешков, и возни, и потного запаха.

Никакого распределения ролей среди собравшихся не было, никакого плана действий не намечалось, вначале выступила Клавдия, торжественно объявив, что Константин бежал, это правда, и власть валяется на дороге, как дохлая кошка. Она объяснила, что не хотела об этом говорить вслух, и можно было бы и не говорить, мол, а кто это проверит, но она честный человек и говорит об этом, и пора уже объявить об этом людям и оформить свою власть в стране, а то бардак и всеобщая народная беспризорность. Раньше ждали, может, это ошибка, или вернется он, а теперь ясно — нет, не ошибка, и — нет, не вернется. Новости в этой новости не было, он сбежал уже несколько недель как, но все зааплодировали, сделав вид, что вот только сейчас по-настоящему поверили в происшедшее. После Клавдиной речи все собравшиеся поднялись, исполнили старый гимн, в котором упоминался и Лот, и великая страна, и долг каждого гражданина. Запах прошлого жег ноздри. После гимна подали чай, воцарилась короткая тишина, которую разрезало только мелодичное звяканье чайных ложек, размешивающих сахар. Когда настал черед воспоминаний о времени Лота, о молодости, об общих делах, о храмовом парке, о Еве, Клавдия начала грубо вмешиваться в воспоминания, редактировала их, директивно устанавливая, что было, что было не так, а чего не было вовсе.

— Вы говорите, что Лот любил Еву, — перебила она Грету Александровну, пересказывающую далекие события. — Да никогда он ее не любил, поверьте мне! Мой отец был государственным деятелем, он не любил пустяков. Журналы пускай врут, а вы, почтенная женщина, по какой надобности городите такие похабства?

За воспоминаниями бессвязно обсуждали террористический акт, который должен был воцарить Клавдию: простой расчет, общество всколыхнется, ужаснется и припадет к тому, кого уже знает, кто проверен временем, будет искать верную опору. Обсуждали и менее затратные варианты — распространение слухов о конце света: мол, на нас надвигается большая катастрофа, метеорит, галактики поглотят друг друга, надо сплотиться, подготовиться и выжить, но от метеорита всем делалось скучно, и этот вариант отвергли.

— Может быть, отравить водохранилище? — предложила Агата, подмигнув татарчику. — А к вечеру уже вбросить антидот?

— А если вымрет весь город, — спрашивала Клавдия, — это будет за нас или против нас? Вы не подумали об этом? Нет?

— А если антидот не подействует? — предположила Кира Константиновна. — Эти яды такие коварные!

Агата верила в яды, но на этот раз идею особо навязывать не стала. Не поддержал ее и татарчик. «Яд, — сказал он, торжественно подняв склянку, — свою волю имеет! Любой, кто травит, может отравиться и сам. И потому яд требует индивидуального подхода, и превращать эту древнюю и мудрую процедуру в «Макдоналдс» — просто грех».

Все согласились.

Долгие и монотонные воспоминания утомляли и усыпляли. Некоторые тихонько похрапывали. Некоторые выдавали волшебные трели, невзирая на окрики Клавдии. Бодрствовавшие дышали в ингалятор, капали капли в нос и глаза, молодое племя, приведенное Кирой Константиновной, устав изображать интерес, занялось само собой: кто-то умело покинул собрание, сославшись на неотложное, и понес информацию о готовящемся теракте и тупых стариках по знакомым и по социальным сетям, а кто-то продолжал сидеть, увлекшись соседом или соседкой или просто гаджетом, в котором, как всегда, кипела увлекательная и очень нужная жизнь.

Сидели до утра и не решили ничего. Рахиль очень была недовольна, уковыляла восвояси с бледным лицом, не сказав никому ни слова, и, добравшись до надежного телефона, сразу набрала Платона:

— Мальчик! Старуха готовит теракт. Позовешь — расскажу.

Платон всем говорил «да». А зачем отказываться? Это слово он сказал и Рахиль.

Накануне было заседание штаба Тамерлана. Все в том же ресторане на пароме, где месяц назад он потчевал Платона хорошим мясом, кровью своего сарказма и блеском своей персоны. По периметру большого зала стояли столы, во главе его напротив входа сидел сам Тамерлан и генералы. Вход в ресторан был оцеплен черными джипами и мотоциклистами на зверских японских машинах.

Спиной ко входу сидел Михаил, Тамерланов астролог. А что? Много у него влиятельных клиентов, Господь его давно проклял, так чего же чистоплюйствовать в мирских делах. Он служит честно, звонкую получает монету, звезды ему подмигивают, он лучший из лучших чтец их сказок, и сидел он тут не таясь, осанисто, и местом своим дорожил. На сосредоточенных лицах мотоциклистов проступало счастье: они обожали майскую погоду за редкую для здешнего климата возможность поездить верхом, вздернув на дыбы железного коня, разогнаться в ночные часы на набережной до 240 километров и промчаться быстрее ветра до самого поворота на большой мост через Москву-реку. Ээээх! Кровь закипает как! А еще такого принца эскортировать! Фарт, чистый фарт.

После коллективного намаза Тамерлан представил собравшихся. Хотя все и без того прекрасно знали друг друга — таков был обычай, ритуал уважения, и молодой полководец никогда традиции предков не нарушал. Вначале он представил нескольких командиров, восходивших к тюркской мусульманской династии Махмуда Газневи. «Давным-давно они были славны, — с нескрываемой гордостью проговорил Тамерлан, — но разве доблесть и героизм имеют срок давности?» Затем он представил двух братьев из каданского рода: «Им не знаком страх, — сказал Тамерлан, — и больше всего хотят они поднять свой народ с колен и дать ему достойную жизнь в той стране, которая давно и по праву принадлежит ему. Это герои», — так закончил это представление Тамерлан.

Затем он долго говорил об уже пожилом мужчине из рода Убайдуллы-хана: «Этот великий мужчина, тоже герой, всю жизнь проработал здесь в милиции и много лет вызволял наших братьев из жестокого плена, спасал от побоев, поборов и унижений. Знаете, какие тут были зверства? Каждый мусульманин содрогнется от перечисления тех пыток, которым подвергались наши братья. А ведь у мусульманина твердое сердце. Он вызволял. Рисковал собой. Спасал, кормил, поил. Этот мужчина войдет в историю как отважный воин, которым мы будем гордиться и гордимся уже». Справа от него сидели трое молодых мужчин, старшему было лет тридцать, не больше: «Братья из рода Султана Бабура, мои родичи, — продолжал Тамерлан, — восходят к старинному роду минг, обучались в Китае боевым искусствам, держат сеть боевых школ по всей Пангее, почитаемы как учителя, уважаемы несколькими миллионами борцов. Сильные, волевые, опытные, чистые сердцами и ясные рассудком. Учителя у нас всегда священны». Закончил он небольшой группой, сидевшей с краю на левом фланге: «Славные потомки Аббукарим-бия, сына Алим-хана, честь им и хвала, руководители касты телохранителей, наша охрана, наша уверенность в том, что ни один шакал не прокрадется в наши ряды». «Остальные, кого вы здесь видите, — сказал в заключение Тамерлан, — это ближайшие соратники представленных мною героев. Каждого представлять не могу, не потому, что жалею времени на внимание к настоящим мужчинам, бойцам, мусульманам, героям, а потому, что у нас особенный настал момент: пришло время забрать свое. Поэтому давайте начнем. Но сначала — давайте закусим, потому что мы заслужили всегда быть сытыми».