— Я могу идти? — спросила она через долгих пять минут, проявив недопустимое нетерпение.

— А я, знаешь, мать люблю вспоминать, — вдруг заговорил Тамерлан, — мою мать, хотевшую родить много сыновей, но родившую только меня и трех моих сестер.

— Она уже умерла? — робко спросила Майя.

— Совсем даже нет, — улыбнулся Тамерлан, — но я редко ее вижу, я здесь, а она в Самарканде, преподает совсем маленьким девочкам художественную гимнастику. Дед мой по материнской линии был художником — прекрасный был сильный старик — я многим похож на него: тонкие пальцы, вот эти брови, спокойный характер. Ты сама знаешь, какие мы, узбеки, бываем огнеопасные — раз — и искры летят, а я спокойный, в него. Бабушка моя работала детским врачом, целительницей, гомеопатом и травницей. А мою маму зовут Зухра, она знаменитая гимнастка, но оставила карьеру, чтобы воспитать меня и трех моих сестер. Она училась вместе с Евой, той самой, ты знаешь какой, и до сих пор боготворит ее. Мама оставила гимнастику в одну минуту, потому что полюбила моего отца — своенравного и жестокого Бурхана Луксанова, восходившего к роду шелковых купцов и к роду самого Тамерлана. Знаешь, я ведь и на него похож, посмотри на меня, я покажу тебе наше сходство.

Девушка не поднимала головы и, несколько раз окликнув ее по имени и не дождавшись ответа, он понял, что она спит. Он хотел было наказать за это хозяина ресторана — до чего же он доводит несчастных своих работниц, если они засыпают, едва опустившись на стул, но даже спящая она привлекала его, будила желание говорить.

— У нас считают так, ты же знаешь, — продолжил он, — если девушку зовут Зухра, то она наверняка будет своенравной, капризной, будет требовать исполнения своих желаний, будет показно болеть, страдать, если что-то будет не по ее. Но такого никогда не было у нас в доме. Она дала нам образование, жила с нами в Лондоне, когда все мы оканчивали там разные школы и университеты, она во всех делах помогала моему отцу, ставшему, может быть, самым богатым сыном своего народа, и никогда ничего не говорила о себе, даже когда жестоко болела по женской линии несколько лет тому назад. Сейчас я очень редко ее вижу, но всегда думаю о ней, вспоминаю ее красивые руки, изящную осанку, сестры считают ее не просто строгой — жестокой, она наказывала их за непослушание, но я не знал никогда ее наказаний, я больше всего на свете люблю ее ароматный плов из ягнятины, больше всего на свете люблю запах ее кожи и так скучаю по ней, по ее пестрым шалям, по ее глубоким черным глазам.

Он замолчал.

Майя продолжала спать на стуле.

За окном начался ливень. Отчаянный, майский, яростно хлещущий по щекам мостовые и дома, а за ним следом из-за облака выскакивает и гроза со всеми своими погремушками, громкая, бесноватая, но, как правило, краткосрочная.

«Теперь она уж точно проснется», — подумал Тамерлан, чувствуя странную власть над собой не то чтобы этого бесправного существа, а самого сна, прерывать который ему не хотелось.

Под раскаты грома за окном он достал из кармана Коран, старинный, в почерневшей воловьей коже с секущим, как бритва, золотым переплетом, и принялся за чтение, раскрыв книгу на случайной странице. Когда она проснется, тогда я и перестану читать, — так решил он, желая проявить высшую волю и высшую подсказку.

Дебаркадер от поднявшегося ветра сначала плавно качнуло вправо, потом резко влево, а потом начало мотать из стороны в сторону, словно непременно кому-то нужно было повалить все стопки белоснежных тарелок на пол. Река вздыбливалась и уходила вниз то ли под тяжестью дебаркадера, то ли по воле волн, а Тамерлан читал, ничего не замечая вокруг, кроме текста Корана да тихонько уснувшей на стуле девушки.

Он читал еле слышным голосом, каждый раз поднимая на нее глаза.

47. Не будьте как те, которые вышли из своих жилищ с гордостью,

показывая себя пред людьми. Они отстраняют от пути Аллаха,

а Аллах объемлет то, что они делают.

48. И вот сатана разукрасил им их деяния и сказал:

«Нет победителя над вами сегодня среди людей, а я — заступник ваш».

Когда же показались оба отряда, он отступил вспять и сказал:

«Я непричастен к вам; я вижу то, чего вы не видите.

Я боюсь Аллаха, а Аллах силен в наказании!»

Майя шевельнулась, но не проснулась. От слишком громкого раската грома она только вздохнула, и голова ее склонилась в другую сторону.

Тамерлан продолжал:

49. Вот говорят лицемеры и те, в сердцах которых болезнь:

«Обольстила этих их религия». А кто полагается на Аллаха…

Поистине, Аллах — Великий, Мудрый!

50. Если бы ты видел, как завершают жизнь тех, которые не веровали,

ангелы — бьют их по лицу и по спинам: «Вкусите наказание пожара!»

Майя проснулась. С испугом огляделась вокруг. Тамерлан отложил книгу.

— Боже, — тихо воскликнула Майя, — да он убьет меня! Скажите, скажите, что мне сделать для вас?

— Ничего.

Тамерлан улыбнулся, хотя лицо его было бледным и встревоженным. Дебаркадер по-прежнему ходил ходуном.

— А впрочем, — он на секунду остановился, — кое-что можешь. Расскажи мне о себе.

— Я ничего не знаю, — ответила Майя грустно, — я родилась в поезде по дороге в этот город, и моя мама оставила меня здесь в уборной. Тут я выросла, тут меня научили читать, научили говорить, убирать со стола, тут меня кормили, тут, в комнатке у туалета, я и сплю. У меня есть котенок, мне разрешают его держать, дают еду и ему. Но когда он вырастет, его прогонят.

— Я все понял, — сказал Тамерлан, поднимаясь из-за стола, и зашагал к выходу. — Перед тем как выйти, оглянулся: — Если все будет хорошо, я обещаю подарить тебе кинотеатр и не заставлять работать целый месяц.

Майя улыбнулась, встала и поклонилась.

Потом проворно убежала прочь, так и не поняв, чего от нее хотел этот великий человек.

— Мы не будем завтра выступать, — сказал Тамерлан кому-то по телефону, садясь под проливным дождем в машину. — Завтра, то есть сегодня (он посмотрел на часы, была половина четвертого утра) — не наш день. Мы отложим, я скажу, когда настанет время. Все аккуратно разверни назад, у тебя есть еще целых три часа.

Тамерлан не поехал домой, а поехал в мечеть, где молился до полудня. Он вышел на яркий полуденный свет, всегда кажущийся особенно резким после грозовой ночи, просветленным и успокоенным, по дороге домой заехал в ресторан на дебаркадере, заказал омлет с инжиром, с аппетитом съел его, глядя на реку, и, уже выходя, оставил для Майи денег.

«Не обижай ее» — эти три слова он написал в записке хозяину, которую присовокупил к деньгам.

В ресторане в полдень было пустовато, обед еще не начался, и официанты в накрахмаленных белых сорочках ползали как мухи, поправляя на столах белые тканевые салфетки и фрукты в вазах.