На портрете, написанном Чарльзом Уилсоном Пилом в 1785 году, Франклин изображен именно в таких очках.

Благодаря своей славе ученого и изобретателя в 1784 году Франклин был назначен королем в комиссию по изучению теорий Фридриха Антона Месмера, чья пропаганда новых методов врачевания привела к появлению нового термина «месмеризм» (фамилия другого члена комиссии, доктора Жозефа Игнаса Гильотена, вскоре, в период французской революции, также породит неологизм). Месмер, одержимый венский врачеватель, верил, что все болезни вызываются искусственными нарушениями универсального потока флюидов, испускаемых небесными телами, и могут быть вылечены разработанными им методами животного магнетизма. Его лечение предполагало, что пациенты должны размещаться вокруг больших дубовых чанов, наполненных битым стеклом и железными опилками, а врачеватель с помощью намагниченного металлического стержня будет магнетизировать и месмеризировать их. Месмеризм как один из симптомов заката эпохи Просвещения стал очень популярным в Париже и отодвинул на второй план увлечение воздухоплаванием. Среди его приверженцев были Лафайет, Темпл Франклин и королева Мария-Антуанетта.

Многие заседания комиссии проводились в Пасси, где Франклин как представитель науки подвергался новому методу лечения. В своем дневнике четырнадцатилетний Бенни описал одну такую сессию, во время которой последователи Месмера «после того как магнетизировали больных людей… отправились в сад, чтобы магнетизировать там деревья». Было ясно, что сила магнетизма способна вызывать странные эффекты. Однако члены комиссии решили: «Наша роль заключается в том, чтобы сохранять хладнокровие, здравомыслие и непредубежденность». Поэтому они завязывали пациентам глаза, чтобы те не знали, подвергаются ли лечению методами Месмера на самом деле. «Мы обнаружили, что могли бы влиять на пациентов сами, так что их ответы оказывались одинаковыми независимо от того, магнетизировались они или нет». Члены комиссии пришли к выводу, что Месмер — шарлатан и что наблюдавшиеся эффекты вызваны, как указано в отчете, «силой воображения». В неопубликованном приложении к отчету указывалось, что лечение оказывалось действенным при сексуальном возбуждении молодых женщин с помощью «приятной щекотки». Франклин написал Темплу, который больше не был последователем Месмера, что отчет основательно разоблачил теории обманщика. «Кое-кто думает, что наш отчет положил конец учению Месмера, — говорил он, — но во всем мире оно пользуется удивительным доверием, а обманы, не менее абсурдные, поддерживаются на протяжении веков»[550].

Одним из источников огорчений для Франклина была необходимость проводить переговоры с другими европейскими странами вместе с Джоном Адамсом. Он признавался одному своему другу, что обеспокоен, «какими будут плоды коалиции между моим невежеством и его самоуверенностью». Период умиротворенности у Адамса продолжался всего несколько месяцев после подписания временного мира с Британией, после чего его клеветнические нападки на Франклина возобновились. В своем письме Роберту Ливингстону Адамс называл Франклина «неразборчивым политиканом». «Если бы этот джентльмен и мраморный Меркурий в саду Версаля оказались претендентами на пост посла, я без колебаний отдал бы свой голос за статую, руководствуясь тем соображением, что она не принесет вреда».

Неудивительно, что Франклин испытал волнение, когда Томас Джефферсон, дважды отказывавшийся от предложения присоединиться к Франклину и Адамсу в качестве дипломатического представителя, наконец-то уступил требованиям Конгресса и прибыл в Париж в августе 1784 года. Джефферсон был абсолютным антиподом Адамса: дипломатичный и обаятельный, неравнодушный к Франции, способный хранить верность без ревности, любитель женщин и развлечений и полностью лишенный пуританского ханжества. Он был также философом, изобретателем и ученым, чье любопытство, характерное для века Просвещения, соответствовало любопытству Франклина.

Еще лучше, что Джефферсон хорошо знал темные стороны характера Адамса. Джеймс Мэдсон пожаловался ему, что письма Адамса — «демонстрация его тщеславия, предубеждения против французского двора и злобы к доктору Франклину». Джефферсон ответил: «Он ненавидит Франклина, ненавидит Джея, ненавидит французов, ненавидит англичан. За кого он будет держаться?»

Джефферсон разделял веру Франклина в то, что идеализм и реализм должны играть важную роль в международной политике. «В интересах наций, как и людей, следовать велениям совести», — заявлял он. И в отличие от Адамса безгранично уважал Франклина. «Во Франции доктор Франклин вызывает больше уважения и благоговения, чем любой другой человек, иностранец или француз», — писал он, провозглашая Франклина «великим человеком и украшением эпохи». Когда через несколько месяцев распространилась новость о том, что он должен будет заменить Франклина, Джефферсон отреагировал на нее следующими словами: «Никто не может заменить его, сэр, я лишь его преемник»[551].

Джефферсон часто обедал с Франклином, играл с ним в шахматы и слушал рассуждения о лояльности, которую Америка должна проявлять к Франции. Его успокаивающее присутствие даже помогло Франклину и Адамсу ладить друг с другом, и три человека, работавшие вместе над Декларацией, весь сентябрь ежедневно пребывали теперь вместе в Пасси, занимаясь подготовкой новых дипломатических и торговых соглашений с европейскими странами. Фактически имелось многое, о чем три патриота запросто могли договориться. Они разделяли веру в свободу торговли, открытость договоренностей и в необходимость покончить с меркантилистской системой репрессивных коммерческих соглашений и ограничительной схемой деления мира на сферы влияния. Адамс заметил с несвойственным ему великодушием: «Мы действовали в удивительном согласии, в хорошем настроении и полном единодушии».

И для людей, и для наций настал период примирения. Если Франклин сумел исправить отношения с Адамсом, то оставалась надежда, что он сможет исправить и отношения с сыном. «Дорогой и уважаемый отец, — написал ему Уильям из Англии. — Губительное противостояние между Великобританией и Америкой закончилось. Я постоянно озабочен тем, чтобы написать вам и попытаться возродить нежные отношения и связи, которые, до начала недавних бед, составляли гордость и счастье моей жизни». Это благородный, великодушный и в чем-то жалобный жест сына, который, несмотря на драматические события, никогда не говорил ничего плохого о своем далеком отце и не переставал любить его. Но Уильям тоже был Франклином и не мог ни заставить себя признать, что был не прав, ни принести извинения. «Если я ошибался, то не мог ничего с этим поделать. Это ошибка суждения, которую самое зрелое размышление, на которое я способен, не может исправить, и я действительно верю, что если бы те же обстоятельства возникли завтра, мое поведение оказалось бы точно таким же, каким было». Уильям готов был приехать в Париж, если его отец не хочет ехать в Англию, с тем, чтобы они могли разрешить свои проблемы во время «личной беседы»[552].