за долгие годы тесной дружбы герцог Орлеанский не раз имел возможность убедиться, насколько ловок принц. В сущности, так оно и было. Услышь регент эти ясные и на вид такие точные ответы из других уст, он, скорее всего, поверил бы собеседнику.

У герцога Орлеанского было чувство справедливости, хотя история с полным на то основанием упрекает его во многих беззакониях. В сложившихся обстоятельствах регент, надо полагать, собрал в кулак, если можно так выразиться, все свое врожденное благородство, повинуясь высоким и печальным воспоминаниям, витавшим над всей этой историей. Речь шла о непременном наказании убийцы де Невера, которого Филипп Орлеанский любил как брата, речь шла о том, чтобы вернуть имя, состояние и семью лишенной наследства дочери де Невера.

Регенту очень хотелось поверить Гонзаго. Если он и сопротивлялся, то лишь из чрезмерной щепетильности. Он не желал мучиться впоследствии угрызениями совести по поводу этого разговора. Все его мысли были выражены в словах, произнесенных им в самом начале: «Оправдайтесь, и вы увидите, люблю я вас или нет». И горе врагам оправдавшегося Гонзаго!

— Филипп, — после долгой паузы и с некоторым колебанием заговорил он, — Бог свидетель, как мне хотелось бы сохранить друга! К вам могла пристать клевета, ведь у вас множество завистников.

— Я обязан ими благодеяниям вашего высочества, — проговорил Гонзаго.

— Но вы справитесь с клеветой, — продолжал регент, — благодаря своему высокому положению, а также тонкому уму, который я так в вас ценю. Прошу ответить мне на последний вопрос. Что означает история с наследством графа Аннибале Каноцца?

Гонзаго положил ладонь на руку регента.

— Ваше высочество, — сухо проговорил он, — мой кузен Каноцца умер в то время, когда мы с вами путешествовали по Италии. Поверьте, вам не следует переходить известных границ, за коими гнусность доходит до абсурда и заслуживает лишь презрения, даже когда исходит из уст могущественного владыки. Сегодня утром Пероль сказал мне: «Враги поклялись погубить вас, они говорили с его высочеством так, что все старые грехи, в которых обвиняли Италию, падут на вас. Вы станете новым Борджа. Отравленные персики, цветы, в чашечки которых накапали смертельной acqua toffana…»[156] Ваше высочество, — чуть помедлив, продолжал Гонзаго, — если для того, чтобы обелить меня от этих обвинений, требуется защитительная речь, то лучше признайте меня виновным: отвращение запечатывает мне уста. Итак, я заканчиваю и ставлю вас перед лицом трех следующих фактов: Лагардер находится в руках вашего правосудия; обе девушки теперь подле принцессы; страницы, вырванные из метрической книги домашней церкви замка Келюс, у меня. Вы глава государства. Имея в руках три этих козыря, доискаться до правды так несложно, что я не могу удержаться и с гордостью говорю себе: «Это я озарил потемки сиянием истины!»

— Да, истина увидит свет, — проговорил регент, — и я сам буду председательствовать сегодня на семейном совете.

Гонзаго пылко схватил герцога за руки.

— Я пришел сюда просить вас об этом, — сказал он. — Благодарю вас, ваше высочество, от имени человека, которому я посвятил всю свою жизнь. А теперь прошу извинить меня за то, что я, быть может, был порою слишком высокомерен перед главой великого государства, но что бы там ни случилось, моя кара уже близится. Филипп Орлеанский и Филипп Гонзаго увидятся сегодня вечером в последний раз.

Регент привлек принца к себе. Что ни говори, а старая дружба не ржавеет.

— Принц крови не может унизиться до публичного покаяния, — сказал он. — Однако я надеюсь, Филипп, что извинений регента вам будет достаточно, раз уж возникла такая необходимость.

Гонзаго медленно покачал головой.

— Есть раны, — дрожащим голосом ответил он, — которые не излечить никаким бальзамом.

Внезапно он выпрямился и посмотрел на стенные часы. Разговор длился уже три долгих часа.

— Ваше высочество, — холодно и твердо проговорил он, — сегодня утром спать вам уже не придется. В прихожей вашего королевского высочества полно придворных. Там, совсем рядом с нами, они задаются вопросом: выйду я отсюда еще более обласканным или же вы велите препроводить меня в Бастилию. Я тоже задаю себе этот вопрос… Поэтому я прошу ваше высочество оказать мне на выбор одну милость из двух: отправить в спасительную тюрьму или прилюдно выразить мне свою дружбу, в чем я очень нуждаюсь сегодня, когда доверие ко мне подорвано.

Филипп Орлеанский позвонил и приказал вошедшему слуге:

— Пригласить сюда всех.

Когда в спальню вошли придворные, регент привлек Гонзаго к себе, поцеловал в лоб и сказал:

— До вечера, друг мой Филипп.

Придворные выстроились шпалерами и поклонились до земли, когда мимо них проследовал принц Гонзаго.

III

Три этажа темницы

Институт Огненных палат восходит ко временам Франциска II[157], который учредил их при каждом парламенте для расследования случаев ереси. Приговоры этого чрезвычайного суда были окончательными и подлежали исполнению в суточный срок. Один из самых известных процессов Огненная палата провела при Людовике XIV против отравителей.

При Регентстве название осталось, но функции этого суда претерпели изменения. Многие отделения парижского парламента получили название Огненных палат и работали одновременно. Но теперь их лихорадочная деятельность касалась не ересей или ядов, а финансов. При Регентстве Огненные палаты стали чисто финансовыми учреждениями. В них теперь действительно считали деньги, проверяли и утверждали отчеты сотрудников казначейства. После падения Лоу их даже стали называть проверочными палатами.

Но между тем существовала и другая Огненная палата, заседавшая в большом Шатле[158], пока Леблан перестраивал Дворец парламента и Консьержери[159]. Этот суд, впервые собравшийся в 1716 году во время процесса Лонгфора, вынес множество знаменитых обвинительных приговоров, и в том числе интенданту Ле Сонуа де Сансеру, обвиненному в подделке государственной печати. В 1717 году этот суд состоял из пятерых советников и президента палаты. Советниками тогда были господа Вертело де Лабомель, Ардуэн, Аклен-Демезон, Монтеспель де Гренак, кандидатом в советники — Юссон-Бордессон, а президентом — маркиз де Сегре. Палата созывалась на следующий день после подписания королем соответствующего указа, в точно назначенный час. Члены палаты не имели права уезжать из Парижа.

Огненная палата была созвана накануне попечением его высочества герцога Орлеанского. Заседание было назначено на четыре часа ночи. Имя обвиняемого судьи должны были узнать из обвинительного акта.

В половине пятого шевалье Анри де Лагардер предстал перед заседавшей в Шатле Огненной палатой. В обвинительном акте ему инкриминировалось похищение ребенка и убийство.

Были заслушаны свидетели: принц и принцесса Гонзаго. Их показания были настолько противоречивы, что палата, привыкшая выносить приговоры даже на основании малейших улик, отложила заседание на час, дабы собрать дополнительные сведения. Было решено заслушать трех