миндалем, вроде и совсем недавно еще – цветущим, различаемым издалека в островками встающих садах меж оплывших, сутулых холмов, и – поди же! – уже и с орешками, – киммерийским, исконным, – сколько было его! – миндалем,

кизилом, неброскими рощицами растущим в окрестных балочках, на склонах холмов покатых, в предгорьях, в глухих уголках, – и садовым, что покрупнее и послаще, кизилом – чудом, кизилом, из которого повязавшие платками головы и опоясавшиеся фартуками, степенные женщины в затененных, просторных дворах, без всякой излишней спешки, наоборот, со значением, со знанием дела, несколько церемонно даже, словно соблюдая старые обычаи, варят на медленном огне тягучее, вкуснейшее, изысканно-нежное варенье,

айвой, растущей почему-то обособленно, поодаль от других деревьев, никогда не сбивающейся вместе с другими в разномастную компанию, в толпу, эту свою обособленность не подчеркивающей, потому что делать это незачем, а просто ведущей себя естественно, самим своим видом будто бы говоря, что так уж все получилось, так вышло, а коли так, то и нечего к ней приставать, о чем-то выспрашивать, судить да рядить, – ей трудиться приходится не меньше прочих, если не более, терпеливо вынашивая на ветвях свои странноватые, тяжелые, очень твердые, созревающие осенью плоды, варенье из которых соперничает с кизиловым, – соперничать-то соперничает, но именно ему отдают предпочтение некоторые знатоки,

грецкими орехами, о которых уже говорилось выше, но замечу, что называются они еще и волошскими, – изредка, с годами – все реже, их так называют, – а чаще всего говорят о них кратко, имея в виду то, что это именно грецкие, а не другие какие-нибудь, говорят отчасти условно, зная, что их и так поймут: орехи, – и сразу видишь: вот они созрели, падают на землю и лежат там, в густейшей, почти непроницаемой тени, растрескавшиеся, с подсыхающей кожурой, из-под которой выглядывает ребристая, извилистая оболочка самих орехов, тех, какими все привыкли их видеть, оболочка, которую придется потом разбивать, чтоб извлечь состоящие из двух смыкающихся частей, из двух продолговатых полушарий, похожих на человеческий мозг, плотно и уютно лежащие под скорлупой, чистенькие, светлые ядрышки, – и пора созревших орехов уже воспринимается людьми как очередная трудовая полоса в жизни, как новая страда, – и с каждым, даже небольшим, порывом ветерка орехи падают и падают, а их собирают и собирают, складывают в горки, ссыпают в мешки, чтобы потом сушить на чердаках и под навесами, их сбивают с ветвей длинными шестами, заодно сбивая и листья, и все это, вперемешку, летит вниз, и деревья постепенно избавляются от ноши, распрямляются, встряхиваются, переводят дыхание, шелестят слегка поредевшими, но еще полногласными, в силе, кронами, с не желающей так уж и сразу, без боя, сдаваться надвигающейся неумолимо и подходящей вплотную осени, зеленью, хотя поначалу вкрадчивая, а потом все более въедливая, растворенная в зыбком воздухе, точно крупная соль, день за днем только крепнущая, как лекарственный горький настой, набирающаяся не напрасной крепости прохлада все равно превратит ее в желтизну, – но до этого надо еще дожить – и думать об этом не хочется, некогда, —

и природа стоит перед нами с неким списком, с развернутым свитком, с грандиозным своим каталогом, в котором чего только нет, – и готова она одарить нас всем тем, чем богата, чем рада, —

весенним и летним медом, золотистым, янтарным, целебным,

помидорами – красными, розовыми, мелкими и огромными, выросшими в степи, на солнце, и потому – сладкими, выросшими в огородах – и потому сочными, самыми спелыми, самыми разными, желтыми, сливками – тоже прекрасными, помидорами – дарами, помидорами – шарами, помидорами – сферами, помидорами – живыми примерами природного изобилия, – и людские усилия по выращиванию их – оправданы, помидорами люди – обрадованы, сок томатный по улицам возят бочками, но и это окажется вскоре только цветочками, потому что зреют поздних помидоров сорта – и округа будет соком багрянистым залита, и на всех с избытком хватит помидоров, ну а с ними и довольных разговоров о запасах на зиму обильных и о тружениках местных двужильных,

огурцами – ну конечно, молодцами, – вон какими тугими, зелеными, своей спелостью и силой изумленными, то и дело меж плетями разветвленными повисающими тяжестью живой, каждый – крепок, но немного сам не свой, потому что вот сейчас его сорвут и к столу в корзинке легкой понесут, а за ним другой сорвут, – в конце концов, даже если очень много огурцов есть на грядках, всех их ждет такой конец – больно вкусен каждый спелый огурец, но зато потом, весной, восстанет он из семян, а им уж имя – легион, он во множественном вырастет числе на хорошей черноземной земле, целой ратью обернется он зеленой, – будет съеден он, и свежий и соленый,

тыквами, срываемыми с подсохших плетей, увесистыми, поднимаемыми с усилием, доставляемыми на кухни, где из них варят кашу, где вытаскивают из разверстого их нутра семечки, сушат, жарят, лузгают, и вообще отношение к тыкве несерьезным у нас не бывает,

синими баклажанами, на юге везде – просто синенькими, и мы-то с вами знаем, какова икра из них, а подробности опускаю,

кабачками, нарезанными дольками, поджаренными в растительном масле, с морковью, с лучком,

неподъемной – что ни кочан – хрустко-белой капустой, оранжево-жаркой – торчком из грядки – морковью, избура-сизой – шарами хвостатыми – свеклой,

подсолнухами, с их солнечными дисками, окруженными завихряющимися лепестками, с их вкусными семенами, называемыми кратко – семечки, и все уже этим сказано,

кукурузой, с ее метелками, с кочанами, словно завернутыми, упакованными в тонкую оболочку, легко сдираемую, и вот кочаны уже варятся в самой большой кастрюле, и вот подают их на стол, и дети с восторгом разгрызают желтые зернышки,

всякими, необходимейшими в кулинарии, пряностями и специями, которые делают и запасают, всякий на свой вкус и лад,

связками перца, обжигающе-горького и сладкого, желтого, красного, светло-зеленого,

гирляндами лука, золотисто-коричневого, фиолетового, синевато-сиреневого крымского, шелушащегося, крепкого, исторгающего из глаз, при разрезании луковиц, веселые слезы, от которых отмахиваются, как от мух, слезы со смехом, луковые, – отсюда, может, и выражение – горе ты мое луковое,

твердым, едким, честным чесноком, в белой оболочке, головка к головке, спокойными рядами, лежащим на полках,

сельдереем, из которого в Древней Греции делали венки и украшали ими головы героев,

укропом, с его взметнувшимися над грядками, легкими венчиками, с мягоньким узорочьем не листков, а скорее оперения,

кинзой, тархуном, петрушкой,

черешнями, глянцевито поблескивающими, розовыми, белыми, желтыми, красными, пропитанием для скворцов, лакомством для людей,

темно-красными, сочными вишнями, рясно усыпающими раздавшиеся вширь и ввысь кроны, глядящими на вас из темно-зеленой листвы,

сливами, сизоватыми с розовинкой, синими, дымчатыми, спелой тяжестью своей прогибающими плетеные корзины,