Он подошел к походному письменному столу, окунул перо в чернила. Не садясь, быстро что-то написал, помахал бумагой, чтобы быстрей высохли чернила, и протянул ее Шону.

– Иди, – сказал он. – Надеюсь, мы больше не встретимся, иначе живым от меня не уйдешь.

– Или ты от меня, – ответил Шон.

В тот день Шон и его спутники по стальному железнодорожному мосту перешли через Тугелу, пересекли покинутую жителями деревушку Коленсо и добрались до равнины. Далеко впереди, на заросшей травой саванне, словно белые ромашки в поле, рассеялись палатки огромного британского военного лагеря у Чивели-Сайдинг. Но Шон не успел приблизиться к нему, наткнувшись на караульный пост с четырьмя солдатами под командой сержанта из прославленного Йоркширского полка.

– Здорово, Пит![51] Ну и куда, черт тебя побери, направляемся?

– Я британский подданный, – сообщил им Шон.

Сержант смерил его взглядом, уделив особое внимание огромной бородище и заплатанной куртке. Посмотрел на косматую лошаденку, на которой ехал Шон, прикинул, с какой стороны тот появился перед ними.

– Ну-ка повтори.

– Я британский подданный, – вежливо повторил Шон с таким акцентом, который, похоже, сильно раздражал ухо этого йоркширца[52].

– А я – чертов япошка, – радостно сообщил ему сержант. – Давай сюда свою винтовку, парень.

Два дня Шон томился в лагере за колючей проволокой, пока разведывательная служба связывалась по телеграфу с архивом бюро регистрации рождений и ждала ответа. Два долгих дня он беспрерывно думал, но не о своем унизительном положении, а о женщине, которую он нашел, успел полюбить и почти сразу потерял. Эти два дня вынужденного безделья выпали в наихудший момент его жизни. Снова и снова он повторял про себя каждое сказанное между ними слово, снова и снова переживал в душе каждое прикосновение их рук и тел, вызывал перед внутренним взором образ ее, любуясь каждой подробностью ее личика. Шон так глубоко в душе запечатлел память о ней, что этот образ всегда оставался рядом с ним. Пусть он даже не знает ее фамилии, но теперь уже никогда ее не забудет.

Когда же его с извинениями выпустили и вернули ему лошадей, винтовку, сумку с деньгами и дорожную поклажу, Шон впал в такую глубокую и всепоглощающую депрессию, которую можно было облегчить либо пьянством, либо хорошей дракой.

Поселок под названием Фрер, где они в первый раз остановились на пути к побережью, обещал предоставить ему и то и другое.

– Возьмешь Дирка с собой, – инструктировал Шон Мбежане, – за городом найдешь местечко, где можно остановиться, где-нибудь недалеко от дороги, разведешь костерок, да побольше, чтобы я нашел вас в темноте.

– А ты что будешь делать, нкози?

Шон показал пальцем на грязную забегаловку, которая обслуживала всех жаждущих в этом поселке.

– А я пойду вон туда, – ответил он.

– Пошли, нкозизана, – сказал зулус.

Они с Дирком направились дальше по улице, и по дороге Мбежане решал задачу, сколько времени он должен отпустить Шону, перед тем как прийти и забрать его. Прошло много лет с того последнего случая, когда его нкози столь решительно был настроен отправиться в бар, а в эти несколько дней слишком много всякого навалилось на него. Скорей всего, надо подождать до полуночи, не раньше, решил зулус, пока Шон придет в такую кондицию, чтобы потом как следует выспаться.

Открыв дверь забегаловки, Шон окинул взглядом довольно большой теплый зал, полный народу. У задней стенки виднелась стойка бара на козлах, пахло выпивкой и сигарным дымом. Не спеша входить, Шон сунул руку в карман штанов и незаметно пересчитал денежки – он взял с собой десять соверенов, более чем достаточно на то, что он собирался употребить.

Пробираясь через толпу к бару, Шон по пути оглядывал посетителей. Большую их часть представляли солдаты из самых разных полков. Колониальные и имперские войска, в основном низшие чины, хотя попадались и младшие офицеры – их группа сидела поодаль, за столиком у дальней стены. Среди них затесались и несколько гражданских, в том числе, прикинул он, наверняка возницы, а остальные – подрядчики, коммерсанты, с офицерами две женщины, в профессии которых сомневаться не приходилось, и еще с десяток черных официантов.

– Что будем пить, голубчик? – задала ему вопрос огромных размеров матрона, когда он подошел к стойке.

Ее усы, а также манеру общаться Шон не одобрил. Для обмена любезностями у него было неподходящее настроение.

– Виски, – ответил он.

– Хочешь сразу бутылку, голубчик?

Надо же, сразу поняла, что ему нужно.

– Для начала хватит, – согласился он.

Он выпил подряд три большие порции и с легким смятением понял, что его не берет. Если, конечно, не считать воображения, разыгравшегося с новой силой: перед внутренним взором снова предстало лицо Руфи, ярко и со всеми подробностями, вплоть до маленькой черной родинки в верхней части щеки и глаз, уголки которых поднимались, когда она улыбалась. Нет, чтобы забыть все это к чертовой матери, требуются более активные действия.

Зажав в правой руке стакан, Шон поставил локти на стойку и снова принялся разглядывать окружающих. Каждого он оценивал на предмет, чтобы придраться, отбраковывал, переходил дальше. Постепенно добрался до небольшой группы, сидящей за игорным столом.

Игроков было семеро. Играли в покер, и, насколько Шон мог судить, ставки объявлялись мизерные. Подцепив свою бутылку, он прошел через все помещение и присоединился к кружку зрителей, встав за спиной сержанта территориальной конницы, который, похоже, проигрывался в пух и прах. Через несколько партий сержант вытащил карту, и у него вышел флеш; решив блефануть, он поднял ставку вдвое, но был побит двумя парами от игроков напротив. Он выбросил карты и присвистнул от досады.

– Так я останусь вообще без гроша. – Он собрал оставшиеся перед ним на столе несколько монет и поднялся.

– Не везет тебе, Джек. Может, кто-то хочет занять его место? – Выигравший оглядел круг зрителей. – Играем по маленькой, кто хочет сделать ставку?

– Сдай-ка мне, – сказал Шон.

Шон сел за стол, стратегически поставил бутылку и стакан справа от себя и положил перед собой стопку из пяти соверенов.

– А-а-а, у человечка-то золотишко есть! Добро пожаловать!

Первую раздачу Шон сбросил, потерял два фунта при трех дамах в следующей, в третьей выиграл пять фунтов. Рисунок удачи был установлен; он играл с холодной целеустремленностью, и когда ему нужны были карты, казалось, ему надо только пожелать.