Победителей любят все.

– Да, – ответил Шон. – Мне надо выпить.

И Шон выпил. И повторил, и еще раз выпил.

Когда в полночь за ним пришел Мбежане, зулусу пришлось немало потрудиться, чтобы помочь Шону залезть на спину своей лошади. На полпути к лагерю Шон выскользнул из седла и грохнулся на дорогу, и тогда Мбежане погрузил его бесчувственное тело поперек лошади: голова и руки висели с левого бока, ноги болтались с правого.

– Очень может быть, завтра ты будешь весьма сожалеть об этом, – недовольно ворчал Мбежане, сгружая его возле костра и заворачивая, в сапогах и окровавленного, в одеяло.

И он оказался прав.

На рассвете Шон тщательно вытер лицо тряпочкой, которую окунал в кружку с горячей водой, разглядывая свое отражение в маленьком металлическом зеркальце. Единственным и весьма зыбким удовлетворением, которое он сумел сохранить после ночной попойки с дебошем, была сумма в две с лишним сотни выигранных соверенов.

– Ты заболел, папа? – спросил его Дирк.

Бесцеремонное любопытство сына к его состоянию еще больше испортило его настроение.

– Ешь давай свой завтрак, – огрызнулся Шон.

Его недобрая интонация имела целью обрубить дальнейшие расспросы.

– У нас еда кончилась, – вступил в разговор Мбежане, в который раз берущий на себя роль защитника обижаемых.

– С чего бы это? – Шон строго посмотрел на него налитыми кровью глазами.

– Среди нас есть некоторые, кто считает, что тратить деньги на крепкие напитки и другие ненужные штучки куда важнее, чем на еду для собственного сына.

Шон достал из кармана куртки горсть соверенов.

– Отправляйся, – приказал он, – и купи еды и свежих лошадей. Да побыстрей… не видишь, я тяжко болен, не докучай мне своими мудрыми советами. И Дирка с собой прихвати.

Мбежане внимательно посмотрел на деньги и ухмыльнулся:

– Вижу, ночь не прошла впустую.

Они отправились в поселок: широко шагающий полуголый гигант-зулус и рысью бегущий рядом с ним белый мальчишка.

Дождавшись, когда они отошли на расстояние в сотню ярдов и голоса зулуса не стало слышно, Шон налил себе еще кружку кофе. Взяв ее в ладони, он сел и уставился на розовые угли и пепел костра. Не вызывало сомнений, что Мбежане распорядится деньгами разумно и расчетливо; делая покупки, он всегда проявлял удивительное терпение и настойчивость – характерные черты его расы. Покупая, скажем, быка, Мбежане мог, если надо, посвятить этому дня два.

Сейчас Шона заботило не это. Он еще раз прокрутил в голове события предыдущего вечера. Все еще испытывая отвращение к самому себе за то, что не смог сдержать ярость и это едва не закончилось убийством, Шон попытался хоть как-то оправдать себя. Да, он потерял почти все, что имел, все, что на протяжении многих лет копил, зарабатывая тяжким трудом, и что у него отобрали всего за один день. А тут еще трудности, неопределенность положения, которые за этим последовали. Состояние его достигло предела, когда алкоголь и нервное напряжение во время карточной игры исчерпали последние запасы сдержанности и привели к яростной вспышке.

Но это было еще не все. Он понимал, что в своих рассуждениях он не затрагивает своей главной проблемы. Руфь. Стоило только подумать о ней, как в груди поднималась волна безнадежного желания, любовного отчаяния – подобных чувств Шон еще никогда не испытывал. Он громко застонал, поднимая глаза к утренней звезде[55], бледнеющей на розовом горизонте в лучах поспевающего за ней солнца.

Некоторое время он барахтался в нежных волнах своей любви, вспоминая ее походку, кроткую безмятежность ее темных глаз, улыбку на ее губах, голос, которым она пела ему… пока его состояние не перешло в запредельную фазу, когда он начал задыхаться от нежности.

Вскочив на ноги, Шон принялся беспокойно расхаживать по траве вокруг костра. «Надо уехать отсюда подальше, и чем скорее, тем лучше, – думал он. – Надо найти какое-то занятие, что угодно, лишь бы не думать об этом. Нужно хоть чем-то занять руки, которые у меня болят от желания обнять ее».

На рассвете мимо него по дороге в сторону Коленсо прошла длинная колонна пехоты. Он остановился, наблюдая за солдатами. Они шли, согнувшись под тяжестью ранцев и винтовок.

«Да-да, – думал он, – я тоже пойду с ними. Может быть, там, куда они идут, я получу все, чего не смог получить прошлым вечером. Мы отправимся домой в Ледибург, лошади будут свежие, доберемся быстро. Оставлю Дирка со своей матерью, а сам вернусь сюда, на войну».

Он снова нетерпеливо принялся ходить взад-вперед. Да где же этот Мбежане, черт бы его побрал?

С высоты большого холма Шон смотрел на Ледибург. Городок был виден как на ладони, представляя собой аккуратный круг, центром которого являлся шпиль церкви. Когда он уезжал отсюда, шпиль, крытый новенькими медными листами, ярко горел на солнце, как маяк, но за девятнадцать лет успел потускнеть, приобретя темно-коричневый цвет.

Девятнадцать лет. Теперь это не казалось таким уж долгим сроком. Вокруг вокзала выросли здания товарных складов, через Бабуинов ручей перекинули железобетонный мост, эвкалипты на плантации за школой стали совсем большие, а яркие цветы, украшавшие главную улицу, исчезли.

Со странной неохотой Шон повернул голову и посмотрел направо, за Бабуинов ручей, где совсем близко, напротив откоса, должен был стоять покинутый им дом с остроконечной, аккуратно крытой тростником голландской крышей усадьбы Теунис-Крааль с желтыми деревянными ставнями на окнах.

И дом там стоял, хотя уже не такой, каким Шон его помнил. Даже на немалом расстоянии он разглядел, что стены облупились и покрылись пятнами сырости, а крыша казалась старой и неопрятной, как шерсть эрдельтерьера; одна ставня покосилась, – видно, оторвалась петля; неухоженные газоны побурели и кое-где виднелись заплаты голой земли. Маслобойня за домом разрушилась, крыша исчезла, и остатки стен одиноко торчали высотой по плечо человека.

– Черт бы побрал этого поросенка! – выругался Шон, видя, с каким небрежением его брат-близнец относится к любимому Шоном дому. – Лентяй, небось не вылезает из постели, даже чтобы в туалет сбегать.

Для Шона это был не просто дом. Этот дом построил его отец, а также все, что было вокруг него. Шон здесь родился и прожил все свое детство. Когда отец его пал под ударами зулусских копий под Изандлваной, половина фермы и самого дома перешли к Шону; по вечерам он сидел в бывшем отцовском кабинете, и в каменном камине ярко пылали поленья, а над ним голова буйвола отбрасывала на стену и на лепной потолок неровные, пляшущие тени. И хотя он отказался от своей доли наследства, этот дом все равно оставался для него родным гнездом. Его брат Гарри не имел никакого права позволять ему вот так гнить и разрушаться.