Может оказаться полезным более реалистичный пример – что-то, что могло бы произойти прямо здесь, на Земле. Мне рассказывали, что некогда в сиамском языке было слово, означающее, скажем, «кошка», но жители этой страны никогда не видели и не представляли себе каких-либо иных кошек, кроме сиамских. Представим, что они использовали слово «гошка» – детали не имеют значения, неважно даже, соответствует ли истине эта конкретная история. Возможно, соответствует. Обнаружив, что существуют другие разновидности кошек, сиамцы столкнулись с проблемой: значит ли используемое ими слово «кошка» или «сиамская кошка»? Обнаружили ли они только что, что существуют гошки, выглядящие иначе, и весьма разнообразные, или что гошки и все эти прочие создания принадлежат к какой-то общей группе? Был ли традиционный сиамский термин названием для вида или разновидности? Если у них не было биологической теории, проводившей это различие, то как, в принципе, мог быть задан сам вопрос? (Конечно, они могли бы обнаружить, что разница во внешнем виде для них очень важна: «Это животное попросту выглядит не как гошка, а значит, гошкой не является!» А вы могли бы обнаружить, что у вас не меньшее сопротивление вызывает предположение, будто Шетландские пони – лошади.)

Когда сиамец видел, как мимо идет (не сиамская) кошка, и думал: «Гляди-ка, гошка!» – было то ошибкой или истинной правдой? Возможно, сиамец понятия не имел бы, как ответить на этот вопрос, но имел ли место сам факт ошибки – вне зависимости от того, сможем ли мы его обнаружить? В конце концов, то же самое может случиться и с вами: представьте, что в один прекрасный день биолог сообщил вам, что койоты – это, на самом деле, собаки, – что они принадлежат к тому же виду. Возможно, вы зададитесь вопросом, общее ли у вас с этим биологом понятие о собаке. Насколько вы убеждены, что термин «собака» означает вид, а не большой подвид домашних собак? Говорит ли вам ваш внутренний голос громко и ясно, что вы уже сочли гипотезу, будто койоты – собаки, «по определению» неверной, или молча соглашается, что ваше понятие о собаках изначально было достаточно гибким, чтобы согласиться с этим мнимым открытием? Или вы обнаружите, что теперь, когда вопрос поставлен, вам придется так или иначе решить то, что раньше никогда не было проблемой, поскольку вы об этом не задумывались?

Такой подход к неопределенности обессмысливает мысленный эксперимент Патнэма. Чтобы настоять на своем, Патнэм пытается заткнуть пробоину, заявив, что наши понятия (вне зависимости от того, известно нам об этом или нет) отсылают к естественным видам. Но какие виды естественны? Разновидности не менее естественны, чем виды, а те не менее естественны, чем роды и более высокие разряды классификации. Мы наблюдали, как эссенциализм оказался несостоятельным применительно к значению состояния сознания лягушки и внутреннего состояния Q (или QB) четвертачника; он точно также должен оказаться несостоятельным применительно к нам. Лягушка с той же готовностью ловила бы на лету гранулы корма, если бы они ей встретились в дикой природе, а потому у нее точно нет какого-то механизма, который опознает и отвергает эти гранулы. В некотором смысле, для лягушек естественным видом является гранула-или-муха; они естественным образом неспособны их различать. В другом смысле гранула-или-муха для лягушек естественным видом не является; ранее их естественная окружающая среда никогда не делала эту классификацию осмысленной. То же самое верно и для вас. Если бы кошадей тайно перевезли на Землю, вы бы с той же готовностью назвали их «лошадьми». Вы были бы неправы, если бы уже каким-то образом было решено, что этот термин отсылает к виду, а не одинаково выглядящим животным, но если нет, то не будет никаких оснований счесть вашу классификацию ошибочной, поскольку различие никогда ранее не проводилось. Подобно лягушке и четвертачнику, у вас есть внутренние состояния, обретающие значение благодаря своим функциональным ролям, а там, где функция не может дать ответа, и спрашивать больше не о чем.

Если читать историю о двойнике Земли сквозь призму дарвинизма, то она доказывает, что человеческие смыслы являются столь же производными, как и смыслы, которыми «оперируют» лягушки и четвертачники. Пример предназначен не для этого, но любая попытка воспрепятствовать такой интерпретации обречена постулировать загадочные и необоснованные догматы эссенциализма и категорически настаивать, что существуют совершенно не воспринимаемые и не поддающиеся обнаружению факты о смысле, которые тем не менее являются фактами. Поскольку некоторые философы готовы глотать эти горькие пилюли, надо выдвинуть несколько дальнейших доводов.

Идея, будто наши смыслы зависят от функции точно так же, как и смыслы состояний артефактов, а потому являются столь же производными и потенциально неопределенными, кажется некоторым философам невыносимой потому, что не способна обеспечить смыслу приличествующую каузальную роль. Это – идея, с прежним воплощением которой (беспокойством о том, что разум – всего лишь результат, а не порождающая причина) мы уже встречались. Если смысл определяется силами отбора, поддерживающими конкретные функциональные роли, то всякий смысл может показаться, в некотором роде, всего лишь приписываемым задним числом: то, что предмет означает, это не его сущностное свойство, способное изменить мир в момент его появления, но в лучшем случае коронация задним числом, происходящая лишь в результате анализа произведенных впоследствии результатов. Это не вполне верно: инженерный анализ четвертачника, только что прибывшего в Панаму, позволит нам сказать, для каких ролей хорошо подходит сконструированный таким образом прибор, даже если его еще не выбрали для того, чтобы какую-то роль исполнить. Можно вынести следующий вердикт: состояние Q могло бы означать «вот монета в четверть бальбоа», если бы мы поместили прибор в подходящее окружение. Но, разумеется, в иных условиях оно могло бы означать и множество иных вещей, а потому оно ничего не значит до того, как будет утверждена конкретная функциональная роль – и нет границы, определяющей, сколько времени требуется, чтобы утвердить функциональную роль.

Для некоторых философов, полагающих, будто понимаемый таким образом смысл не выполняет своих функций, этого недостаточно. Яснее всего эту идею выразил Фред Дрецке744, настаивающий, что сам смысл должен играть в нашей интеллектуальной жизни каузальную роль таким образом, каким он никогда ее не играет в жизни артефакта. В этом случае попытка отличить настоящий смысл от искусственного выдает мечту о небесных крючьях, о чем-нибудь «принципиальном», способном воспрепятствовать постепенному возникновению смысла из некоего каскада всего лишь бесцельных, механических причин, но это (как вы, должно быть, подозреваете) лишь один из способов интерпретации, и притом предвзятый. Как обычно, дело сложнее, чем я показываю745, но на ключевые моменты можно указать с помощью небольшой сказочки, придуманной мною недавно специально для того, чтобы возмутить этих философов. Сперва сказочка, потом – возмущение.