Воспоминания о беременности вызывают слезы, но они проступают так медленно, что все еще текут, когда боль уже позади. В организме осталось слишком мало жидкостей.

Во рту пересохла. Кожа сухая, как бумага.

Руки и ноги отекают и немеют.

Когда действие эндорфинов, которые ей вводят, начинает ослабевать, она чувствует булавочные уколы боли внизу живота, там, где моча спускается по мочеиспускательному каналу к катетеру.

Желудок пуст и поэтому болит. Она чувствует, как ее от этого подташнивает.

Когда ей снова вводят эндорфины, это напоминает возвращение в сад или ночное путешествие на пароме через Босфор. Черная вода и веселые городские огни. Один раз у нее возникает очень реалистичная галлюцинация, будто паром причаливает в Кадыкее, а на берегу ее ждет Марсалис. Темный и тихий под горящими над головой лазерными лампами.

Он протягивает к ней руку.

Выныривая из грезы в боль, которая ржавыми крючьями тащит ее к поверхности, она испытывает внезапный болезненный страх, вспомнив, где находится и что с ней. Из тела торчат дренажные трубки, жидкости сбегают по ним в прозрачные пакеты. Несвежие простыни, медицинские аппараты, словно несущие караул у постели. И сокрушительная, всеобъемлющая, бессильная ярость от того, что она все еще привязана к этому бесполезному телу.

Он пытался работать.

Севджи подолгу колыхалась на зыби эндорфиновых волн, которые, предположительно, уносили ее куда-то, где царят мир и покой. Он обнаружил, что вполне способен покидать ее в это время, выходил из палаты и подолгу тихо беседовал с Нортоном, сидя в холлах или прохаживаясь по тихим ночным больничным коридорам.

– Я сегодня днем кое-что припомнил, – сказал он как-то функционеру КОЛИН. – Когда сижу тут, вечно всякое дерьмо в голову лезет. Когда мы с Севджи встречались с Манко Бамбареном, он узнал эту куртку.

Нортон уставился на рукав с оранжевой полосой, который Карл сунул ему под нос.

– И что? Стандартная одежда республиканской тюрьмы. Я думаю, любой преступник Западного полушария знает, как она выглядит.

– Она не совсем стандартная. – Карл повернулся, чтобы показать Нортону надпись на спине. Тот пожал плечами:

– Ну да, «Сигма». Ты знаешь, сколько тюрем Иисусленда они обслуживают? Они вторые или третьи на рынке по работе с местами заключения. Уже даже на побережье торгуют.

– Да, но Манко сказал, что какой-то его родственник сидел именно в тюрьме штата Южная Флорида. Может, нам не так просто развеять дымовую завесу вокруг Изабелы Гайосо, но уж прочесать тюремную документацию мы способны. Не исключено, что так удастся выйти на этого парня. Не исключено, что он расскажет нам что-нибудь полезное.

Нортон кивнул, потер глаза:

– Ладно, можно глянуть. Одному Богу известно, на что я готов сейчас пойти, лишь бы отвлечься. Ты знаешь, как его зовут?

– Нет. Может, его фамилия Бамбарен, но я сомневаюсь в этом. Судя по тому, как Манко о нем говорил, он не из близкой родни.

– А мы знаем, когда он сидел?

– Нет, но я думаю, недавно. «Сигма» заключила контракт с тюрьмой Флориды от силы лет пять или шесть назад. Вот за это время и нужно проверять.

– Может, Бамбарен перепутал, и его родственник мотал срок в какой-то другой республиканской тюрьме, которая тоже сотрудничает с «Сигмой».

– Не думаю, что у Манко Бамбарена могут быть неполадки с памятью. Эти ребята не склонны к забвению и прощению, особенно если дело касается семьи.

– Хорошо, предоставь это мне. – Нортон бросил взгляд назад, в тот конец коридора, где находилась палата Севджи: – Слушай, я тут со вчерашнего утра. Мне надо поспать. Ты сможешь с ней остаться?

– Конечно. Я тут для этого.

Нортон посмотрел на него напряженным взглядом:

– Ты позвонишь мне, если что-нибудь…

– Да. Я тебе позвоню. Пойди отдохни.

Что-то произошло между ними в этом слабо освещенном больничном коридоре, что-то непонятное, не поддающееся определению. Потом Нортон кивнул, стиснул зубы и направился по коридору к выходу.

Карл, сложив руки на груди, смотрел ему вслед.

Позже, когда он сидел у ее постели в сизом сумраке ночного освещения, окруженный тихо работающими машинами, ему показалось, будто Елена Агирре беззвучно проскользнула в палату и остановилась за его спиной. Он не стал оборачиваться. Так и смотрел на болезненно-желтоватое, изможденное лицо на подушке, на то, как едва заметно поднимается и опускается под простынями грудная клетка. Теперь казалось, Агирре так близко, что сможет положить ему на затылок свою прохладную руку.

– Мне было интересно, когда же ты появишься, – тихо сказал он.

Севджи очнулась от сна в одиночестве, выброшенная на берег отхлынувшей волной эндорфинов, понимая со странной ясностью, что время пришло. Прежний головокружительный ужас исчез, поглотил сам себя, потому что у нее не осталось больше сил, чтобы его поддерживать. Наконец-то усталость, злость и боль стали сильнее страха.

Это было именно то, чего она ждала.

Пора уходить.

За окном уже наступило утро и пыталось пробраться в палату. Мягкие косые лучи солнца заглядывали в зазор между старомодными занавесками, которые раздвигались и задвигались вручную. Совсем недавно между вбросами эндорфинов в кровоток она ждала, когда же ночь наконец закончится, и это ожидание, казалось, растянулось на болезненную, невыносимую вечность. Севджи полежала еще немного, глядя, как пятно теплого света ползет к изножью кровати, и размышляя, потому что ей хотелось быть уверенной в своем решении.

Когда дверь открылась и в палату вошел Карл Марсалис, решение было таким же твердым, как и в момент пробуждения.

– Привет, – мягко сказал Карл, – а я выходил душ принять.

– Да ты, блин, счастливчик, – хрипло проговорила она, ужаснувшись попутно, как сильно завидует этому простому удовольствию. По сравнению с этой завистью чувства к Ровайо показались сущим пустяком.

Пора уходить.

Карл улыбнулся, то ли не заметив ее интонаций, то ли заметив, но пропустив мимо ушей.

– Я могу что-нибудь для тебя сделать?

Он каждый раз задавал ей этот вопрос. Она встретилась с ним взглядом, собралась с силами и твердо кивнула:

– Да, можешь. Вызови, пожалуйста, отца и Тома.

Улыбка исчезла с его лица. Мгновение он стоял неподвижно, глядя на нее сверху вниз. Потом кивнул и выскользнул за дверь.

Как только он вышел, сердце Севджи будто забилось где-то в горле, пульс гремел в висках. Примерно то же она ощущала, когда она, патрульная-новичок, первую пару раз вытаскивала на улице табельное оружие: внезапная ясность, непосредственно перед тем, как ситуация резко ухудшится. Ужас последних истекающих секунд, вкус непреклонного решения.