Фонвизин писал: «Нрав графа Панина достоин был искреннего почтения и непритворной любви. Твердость его доказывала величие души его. В делах, касательных до блага государства, ни обещания, ни угрозы поколебать его были не в силах. Ничто в свете не могло его принудить предложить монархине свое мнение противу внутреннего своего чувства. Колико благ сия твердость даровала отечеству. От коликих зол она его предохранила. Другие обожали его, самые враги его ощущали во глубине сердец своих к нему почтение и от всех соотечественников его дано было ему наименование честного человека».

Столь же восторженную оценку Панину дал Голицын: «Он был с большим достоинством, и что более всего отличало — какая-то благородность во всех его поступках и в обращении ко всякому внимательность, так что его нельзя было не любить и не почитать: он как будто к себе притягивал. Я в жизни моей не видал вельмож, столь по наружности приятных. Природа его одарила сановитостью во всем, что составить может прекрасного мужчину. Все его подчиненные его боготворили»[473].

Мнение императрицы о Панине менялось. Во время переворота и много лет после него он пользовался полным ее доверием. Накануне похода в Петергоф для ареста Петра III Екатерина, по ее выражению, созвала «нечто вроде совета», на котором было решено отправить против свергнутого императора и голштинцев четыре гвардейских полка, кирасирский полк и четыре полка пехоты. В числе самых доверенных лиц, принимавших это решение, был Н. И. Панин[474]. В письме к Понятовскому, относящемуся к 1762 году, императрица не жалела хвалебных слов в адрес Никиты Ивановича: это «самый искусный, самый смышленый и самый ревностный человек при моем дворе»[475]. По-иному выглядит Панин под пером императрицы в 1783 году: «Граф же Панин был ленив по природе и обладал искусством придавать этой лености вид благоразумия и рассчитанности. Он не был одарен ни такой добротою, ни такой свежестью души, как князь Орлов, но он больше жил между людьми и умел скрывать свои недостатки и свои пороки, а они были у него великие»[476]. Так оценила службу Панина императрица.

Похоже, иностранные дипломаты относились к Панину несколько благожелательнее, чем русская императрица. Британский посол Гаррис в 1778 году доносил: «Надо обладать сверхчеловеческим терпением, чтобы вести дела с людьми настолько ленивыми и не способными ни выслушать вопроса, ни дать рассудительный ответ. Вы едва ли поверите, что граф Панин посвящает деловым занятиям по получасу в день»[477]. В том же 1778 году посол Франции Карберон отправил депешу со схожим отзывом о Панине: «Граф Панин слаб, как и все лица этого двора, держащиеся милостию; доверие, которым он пользуется, бывает иногда бесполезно. По натуре он чувствителен, а из системы и по привычке ленивец. Слово „нет“ ему неизвестно, но обещания свои выполняет редко, и если с его стороны по-видимому лишь изредка встречаешь в чем-нибудь отпор, зато и подаваемые им надежды почти никогда не сбываются. К числу черт его характера принадлежит и хитрость — та хитрость, что он окружает вас вежливостью и тысячами любезностей, заставляющих человека, беседующего с ним о делах, забывать, что он говорит с главным министром императрицы, а этим он отвлекает собеседника от предмета его миссии и сбивает его с серьезного тона, которого следовало бы ему держаться среди увлекательной и опасной беседы»[478].

Карберон возвратился к теме ленивости Панина еще раз два года спустя, описав его распорядок дня: «Он встает очень поздно, забавляется рассматриванием эстампов или новых книг, потом одевается, принимает являющихся к нему, затем обедает, а после того играет в карты или спит, потом он ужинает и очень поздно ложится. Старшие чиновники его работают нисколько не больше его и проводят время за картежной игрой, причем проигрывают пропасть денег, до шестисот рублей в вечер, как случается, например, с Фонвизиным или Морковым, Бакуниным и др.»[479]

Все эти депеши относятся к концу 70-х годов. Но и в первой половине этого десятилетия посол союзной Пруссии, граф Сольмс, пользовавшийся особым расположением Панина, не отмечал его служебного рвения. В январе 1774 года Сольмс доносил королю: «Неприятно видеть, что этот министр, который и никогда не был особенно трудолюбив, теперь еще гораздо менее деятелен, и позволяет себе несравненно более развлечений с тех пор, как он покинул двор, чем когда он занимал там должность обер-гофмейстера. Вдобавок он становится болезненным, и я боюсь, что он едва ли продержится долго. Дела слишком страдают от такого безделья»[480].

Итак, иностранные дипломаты, равно как и Екатерина, упрекали Панина в лености. Быть может, ключ к объяснению снижения работоспособности Панина лежит в донесении английского посла Гуннинга, отправленном тремя годами раньше: «В последнее время враги графа Панина распространяют слух, будто бы с ним недавно произошло нечто вроде апоплексического удара, что значительно ослабило его способности. И мне известно, что несколько дней тому назад он сам в присутствии императрицы говорил, что нервы его чрезвычайно ослабели и что он уже не в состоянии много заниматься делом. Все полагают, что он хотел приготовить императрицу к своему удалению от службы, событие, которое очень обрадует графа Потемкина и Чернышовых, так как всего их влияния оказалось недостаточно, чтобы устранить его от должности, хотя в последнее время их мнение перевешивало его мнение во многих случаях»[481].

О благородстве натуры Панина и его бескорыстии свидетельствует его поступок, изумивший современников. В 1773 году императрица щедро наградила воспитателя своего сына, достигшего совершеннолетия и более не нуждавшегося в опеке. Никите Ивановичу было пожаловано звание, приравненное к фельдмаршальскому, жалованье со столовыми деньгами, 8412 душ крепостных, 100 тысяч рублей на меблировку дома.

О том, как граф Панин распорядился крепостными, узнаем из донесения графа Сольмса прусскому королю: «Граф Панин только что совершил поступок, исполненный великодушия, не имевший до сих пор себе подобного и которому вряд ли найдутся подражатели. Из девяти тысяч пятисот крестьян, дарованных недавно его государыней, он отдал в подарок четыре тысячи крестьян, находящихся в новых приобретенных Россией польских владениях, своим трем главным подчиненным чиновникам — Бакунину, Убри и Фонвизину. А так как не слышно, чтоб он был им чем-нибудь особенно обязан и двое первых занимали уже свои должности, когда он вступил десять лет тому назад в министерство, то приписать подобный поступок можно лишь чувству благодарности; и весьма естественно дарить людям, хорошо служившим государству, вполне преданным графу и не имеющим собственного состояния».