Сережа репетировал с Эммой бережно, иногда тайком, прячась от чужих глаз, запираясь часов на пять… Мадлена Бежар — слишком ее роль…

Через много лет он приехал из Москвы, пошел навестить Эмму. А Эмма надела седой парик, играет взаперти, сама с собой…

— Ой, Сережа!.. Видишь, какая я седая стала!..

Он снял кепку и показал голову:

— А какой я?..

Эмма все поняла, сдернула парик, черная, худая.

— Прости меня! Входи, входи!..

Говорили о ее странном письме Товстоногову — ровные строчки подчеркнуты красным, синим, зеленым, красным, зеленым, просьбы о прощении, клятвы, уверения, мольба…

Когда Гога умер, она затворилась и не выходила из комнаты, кажется, года три… Пряталась от всех, молчала, скрывалась…

И вдруг вышла сияющая и сказала:

— Знаешь, Нина, меня Георгий Александрович простил!.. Пришел во сне и простил!..

Лет пятнадцать, до самой смерти, она не работала в театре и не бывала нигде. Ни-где… Ни-где… Ни-ко-гда…

Ш а р р о н. Значенье слова «никогда» понимаешь ли?..

Страшно было слушать ее в этой сцене, как будто Эмма сыграла не роль, а свою судьбу…

Ш а р р о н. Вы больны, бедная?

М а д л е н а. Больна, мой архиепископ…

Ш а р р о н (страдальчески). Что же, хочешь оставить мир?

М а д л е н а. Хочу оставить мир.

Ш а р р о н. Чем больна?

М а д л е н а. Врачи сказали, что сгнила моя кровь, и вижу дьявола, и боюсь его…

Близкая подруга называла ее ведьмой и колдуньей, говорила, что она вместе с матерью ворожила на Лысой горе, чтобы отомстить Пашке Луспекаеву за то, что не принял ее любви, что мучится теперь за грехи колдовства.

Легенда, легенда, не верю!..

Но почему про нее?..

Ш а р р о н. Чем грешна, говори. М а д л е н а. Всю жизнь грешила, мой отец. Была великой блудницей, лгала, много лет была актрисой и всех прельщала.

Дайте перевести дух, я с ней в этой сцене…

«Эмма — это я!» — как сказал Флобер про свою Бовари!..

— Эмма — это загадка большая, — сказала Ниночка Горлова, а она знала.

Если бы не она, не Флора Малинова — друг, ангел света, и Нина Усатова — актриса, кормилица, если бы не они, Эмма раньше бы погибла, они спасали втроем… Приходили, беседовали, кормили…

В самом конце был просвет. Эмму взяли из домашнего плена, повезли в Дом ветеранов сцены на Петровский, 13…

— Кого вы нам привезли?.. Это же дистрофик!.. А одежда где?

— Нет одежды…

Только здесь пришла в себя, стала забывать голод, ужас и тьму…

Захотела читать стихи Ахматовой…

И вдруг ниточка оборвалась.

— Ее проводили с достоинством, — сказала Нина, — с большой сцены… В гробу лежала такая красивая…

Из Москвы в Ленинград

19 марта 1932 года

Дорогой Павел Сергеевич! [41]

Разбиваю письмо на главы. Иначе запутаюсь.

Глава 1. Удар финским ножом

Большой Драматический театр в Ленинграде прислал мне сообщение о том, что Худполитсовет отклонил мою пьесу «Мольер». Театр освободил меня от обязательств по договору…

Прежде всего это такой удар для меня, что описывать его не буду. Тяжело и долго. На апрельскую (примерно) премьеру на Фонтанке я поставил все. Карту убили. Дымом улетело лето…

Не говорите никому, чтобы на этом не сыграли и не причинили бы мне дальнейший вред.

Далее это обозначает, что, к ужасу моему, виза Главреперткома действительна на всех пьесах, кроме моих…

Кто же снял? Театр? Помилуйте! За что же он 1200 рублей заплатил и гонял члена дирекции в Москву писать со мной договор?

Наконец, грянула информация из Ленинграда. Оказалось, что пьесу снял не государственный орган… Убило «Мольера» частное, неответственное, неполитическое, кустарное и скромное лицо и по соображениям совершенно не политическим. Лицо это по профессии драматург. Оно явилось в театр и так напугало его, что он выронил пьесу…

Что же это такое?!

Это вот что: на Фонтанке среди бела дня меня ударили сзади финским ножом при молчаливо стоящей публике. Театр, впрочем, божится, что он кричал «караул», но никто не прибежал на помощь.

Не смею сомневаться, что он кричал, но он тихо кричал…

Сейчас ко мне наклонились два-три сочувствующих лица. Видят: плывет гражданин в своей крови. Говорят: «Кричи!» Кричать лежа считаю неудобным. Это не драматургическое дело!

Просьба, Павел Сергеевич: может быть, Вы видели в ленинградских газетах след этого дела. Примета: какая-то карикатура, возможно, заметки.

…Когда сто лет назад командора нашего русского ордена писателей пристрелили, на теле его нашли тяжелую пистолетную рану. Когда через сто лет будут раздевать одного из потомков перед отправкой в далекий путь, найдут несколько шрамов от финских ножей. И все на спине.

Меняется оружие…

Пасмурно у меня на душе.

Ваш М. Булгаков

Следует обдумать фразу: «Грянула информация из Ленинграда».

В письме Шапиро подробностей не было, он только намекнул: хорошо бы «лично поговорить» .

Но в письме Попову приведены и подробности. Как же они донеслись, откуда «грянули», если от 14 (письмо Шапиро Булгакову) до 19 марта (письмо Булгакова Попову) Михаил Афанасьевич оставался в Москве?

Междугородный звонок, командировка из театра или дуновение нездешних сил?..

Не ездил ли в Москву Р.А. Шапиро специально, чтобы объяснить дело Булгакову?.. Или опять послал Чеснокова?..

Тогда Евгений Иванович мог получить обратно славные свои калоши…

Из Москвы в Ленинград

30 апреля 1932 года

Дорогой Павел Сергеевич!

…Очень, очень признателен за выписку. После получения ее у меня на столе полный паспорт гражданина Вишневского со всеми особыми приметами. Этот Вс. Вишневский и есть то лицо, которое сняло «Мольера» в Ленинграде, лишив меня, по-видимому, возможности купить этим летом квартиру. Оно же произвело и ряд других подвигов уже в отношении других драматургов и театров. Как в Ленинграде, так и в Москве. Подвиги эти такого свойства, что разговаривать о Вс. Вишневском мне просто нежелательно. Но несколько слов все же придется сказать о «Днях Турбиных». Вс. Вишневский был единственным, кто отметил в печати возобновление. Причем то, что он написал, пересказу не поддается. Нужно приводить целиком. Привожу кусочек: «…все смотрят пьесу, покачивая головами, и вспоминают рамзинское дело…» Казалось бы, что только в тифозном бреду можно соединить персонажи «Турбиных» с персонажами рамзинского дела…