имея сил идти, оставались на дороге; единственною пищею их было лошадиное мясо. Но и того недоставало, ибо лошадей, которые могли еще двигаться, запрягали под артиллерию. Неприятель, отступая поспешно, днем не останавливался, а ночью отдыха не давали казаки… Лошади приходили в изнурение от недостатка фуража, и всякий день доставалась нам часть артиллерии и обозов».

Смоленск французам казался некой конечной точкой долгих испытаний, где можно будет передохнуть, хорошо выспаться и поесть. Но в выжженном минувшим летом городе практически не оказалось никаких припасов. И это раз. Второе: после Смоленска стало существенно подмораживать. Когда отступающие добрались до Ельни, уже везде лежал снег. Днепр стоял подо льдом. Кое-как голодная армии дошла до Борисова. Там-то и ударили первые сильные морозы. Вместе с морозами для большинства французских солдат наступил настоящий голод.

Из письма Алексея Воейкова поэту Державину от 31 октября (12 ноября) 1812 года из Ельни: «…Голод вынудил их не только есть палых лошадей, но многие видели, как они жарили себе в пищу мертвое человеческое мясо своего одноземца… Смоленская дорога покрыта на каждом шагу человеческими и лошадиными трупами».

Вслед отступающей армии конвоировали несколько тысяч русских пленных. Страшно представить, что пришлось испытать этим несчастным. Они почти все погибли. Сначала их перестали кормить, а потом… начали расстреливать. Партиями, одну за другой. Известно, что в одной партии было расстреляно 611 человек, четверо из которых были офицерами. Трупы расстрелянных пленных лежали вдоль Смоленской дороги вперемежку с умершими от голода и холода французами…

Впрочем, расправляться с пленными войска наполеоновской коалиции начали уже в первые дни отступления.

«…Императорская колонна достигла Гжатска, – пишет граф де Сегюр. – Мы были изумлены, встретив на своем пути видимо только что убитых русских. …У каждого из них была совершенно одинаково разбита голова… окровавленный мозг был разбрызган тут же. Нам было известно, что перед нами шло около двух тысяч русских пленных и что вели их испанцы, португальцы и поляки. Каждый из нас, смотря по характеру, выражал кто свое негодование, кто одобрение; иные – оставались равнодушными… Коленкур вышел из себя и воскликнул: «Это какая-то бесчеловечная жестокость! Так вот она – пресловутая цивилизация, которую мы несли в Россию! Какое впечатление произведет на неприятеля это варварство? Разве мы не оставляем у русских своих раненых и множество пленников? У нашего неприятеля – все возможности самого жестокого отмщения!..»

«Армия освободителей» на глазах превращалась в преступную орду…

* * *

Когда прошли Вязьму и наступили первые холода, Бонапарт пошел на крайние меры: он приказал избавиться от тяжелых обозов, перегруженных награбленным. Повозки, кареты, телеги и сани с увезенным из Москвы барахлом следовало сжечь. И этот приказ Наполеона был выполнен всеми в тот же день. Казалось, каждый только этого и ждал, чтобы, не переживая мук за собственную слабость, беспрекословно выполнить приказ. Ведь приказ Императора – закон! Тем более что дальше везти переполненные телеги и сани уже не было никаких сил…

Но не только холод и заснеженный путь заставляли французов спешно отступать: заметно активизировался противник: казаки и партизаны стали для отступающих настоящий головной болью. Арьергард Даву еле сдерживал натиск русской армии и казаков. Когда Наполеон остановился в Семлеве, стало понятно, что следует избавиться и от личного обоза.

На окраине села было большое болотистое озеро – как говорили старики, бездонное. Когда Бонапарту доложили, что вот уже несколько часов идет бой за Вязьму, где части Даву, Нея, Богарне и Понятовского несут колоссальные потери, стало понятно: ситуация выходит из-под контроля. (Бой за Вязьму длился почти 10 часов; французы потеряли 6 тысяч убитыми и ранеными и 2,5 тысячи пленными.) И тогда Наполеон подозвал маршала Бертье и что-то шепнул ему на ухо.

– И ту карету тоже? – переспросил начальник штаба.

– Я же сказал: весь мой обоз с ценностями, – несколько нервно ответил Наполеон.

– И корону со старинным оружием?! – не поверил своим ушам Бертье.

– Все. Оставить лишь самое необходимое в походе – золото в монетах и прочее… Мой камердинер поможет…

Через час повозки, охраняемые группой всадников, двинулись в сторону чащи, за которой темнело старинное Семлевское озеро.

Когда офицер охраны доложил маршалу Бертье об исполнении приказания, тот кивнул головой в знак удовлетворения.

Однако на самом деле маршал был сильно раздосадован: и зачем было, нервничал он, топить груженную золотом карету Императора, если это золото еще могло понадобиться?..

Граф де Сегюр: «От Гжатска до Михалевской, деревни, расположенной между Дорогобужем и Смоленском, в императорской колонне не случилось ничего, если не считать того, что нам пришлось бросить в Семлевское озеро вывезенную из Москвы добычу: пушки, старинное оружие, украшение Кремля и крест с Ивана Великого. Трофеи, слава – все те блага, ради которых мы пожертвовали всем, стали нас тяготить. …Армия, подобно громадному судну, разбитому страшной бурей, не колеблясь, выбрасывала в это море снега и льда все то, что могло затруднить и задержать ее движение».

Судно под названием «Великая армия» безнадежно погружалось на дно. Наполеоновская армада спешно избавлялась от ненужного…

* * *

Потеря личного обоза, как показали дальнейшие события, явилась самой невинной утратой для Наполеона. После Смоленска его будут ждать испытания посерьезнее. Буквально на глазах исчезала Его Великая Армия — армия, поставившая на колени всю Европу! Холод, голод, а также партизанские и казачьи налеты делали свое дело: «непобедимая коалиция» как таковая стремительно таяла на необъятных русских просторах.

Лейб-хирург Ларрей пишет супруге в Париж: «Я еще никогда так не страдал. Египетский и испанский походы – ничто сравнительно с этим. И мы далеко еще не у конца наших бедствий… Часто мы считали себя счастливыми, когда получали несколько обрывков конской падали, которую находили по дороге».

Из воспоминаний пехотного офицера Франсуа:

«Количества лошадиных трупов вскоре недостанет даже и для трех четвертей голодной армии. Эту пищу, следовательно, могут добывать себе только те, у кого сохранилось хоть немного храбрости. Солдаты, у которых нет ни ножа, ни сабли, или которые отморозили себе руки, не могут воспользоваться даже и этой пищей. Однако я видел и таких, которые, либо стоя на коленках, либо сидя, словно бешеные волки, глодали эти обнаженные остовы…

Такова картина нашей армии в первых числах ноября. Но если столько приходится страдать людям, которых пощадил климат и которым удалось ускользнуть от случайностей войны, то что сказать мне о положении больных и раненых? Сваленные в кучу как попало, на телегах, запряженных лошадьми, падающими от усталости и голода; покидаемые на бивуаках и по дороге, эти несчастные