Нигде вокруг не было милосердия. Ни на грош.

Что же он мог… если снова бумажка зашелестит? (Это было связано с бумажкой.) Но ветерок улегся. Я предпочел слишком не глазеть на него. Хуже всего то, что мне был неизвестен даже приблизительно вид, порода зверя, но уже сам факт, что он появился из ребенка, ассоциированного с собакой и с попугаем и с бумажкой, не прибавлял доверия. Там, на горизонте, поднимались дымы и тянулись туманные струйки. Ребенок? Зверь? Какой? Я ни в коем случае не должен был выходить с этим человеком на прогулку, это было на самом деле неосмотрительно, а теперь надо было бы как-то нырнуть и отцепиться, пока еще не слишком поздно, и действительно, что это мы так стоим тут, на этой возвышенной площади, одни, тет-а-тет, и никого, кроме нас… надо бы оторваться от него. Но как оторваться? Быстро, быстро, потому что в любой момент может зашелестеть бумажка… действительно смешно получается: он так похож на меня — и носом, и ушами, и ногами, — а я совершенно не представляю, чего можно от него ожидать!

Я рассчитал так: после моего внезапного отрыва он какое-то время еще оставался бы на месте, а я в течение этого времени быстро преодолел бы лестницу и оказался бы в самом низу. Только вот как бы так отойти, чтобы было неожиданно?.. Я внутренне затих; и тогда под воздействием моего молчания ко мне вернулось то, другое молчание, молчание, с каким мы приняли господина, спросившего нас об улице Корриентес; то, тогдашнее наше молчание вернулось ко мне вместе с той глухотой, слепотой, и в этой-то вот глухоте и слепоте я расстался с ним, взял и внезапно ушел!

И вот я уже на лестнице. Сбегаю вниз. Это бегство было как вызов! Потому что я бегу, как от злого духа. И он там, за мною, остался, как злой дух! Внезапно адское зло оказалось между нами. Мои надежды связывались с тем, что я добегу до станции и затеряюсь на ней: несусь, вбегаю, ныряю в ее толчею и в конце концов встаю в очередь к кассе, все равно к какой, лишь бы стоять. «Куда вам?» — спрашивает служащий в окошке. «До Тигре», — называю ему первую же станцию, которая пришла мне в голову, потому что мне все равно, лишь бы сесть в поезд, уехать. Но за собой я услышал:

— До Тигре. — И это был его голос.

Это меня не на шутку испугало!

Хотя, по правде говоря, ничего особенного: вдвоем мы вышли на прогулку, вдвоем купили билет на пригородный поезд… разве что я убегаю… а он, чтобы меня догнать, тоже вынужден был бежать за мной, и этот бег за мной был преследованием… во всяком случае он снова прицепился ко мне. И на этот раз невозможно было убежать, возможность бегства уже была исчерпана. Мы пошли вместе, плечом к плечу, с нашими билетами ожидать поезд в большом зале из стекла и железа, мы стояли над линией блестящих рельсов, где постепенно собирались пассажиры, мы ждали поезда.

Который всё не приходил. А мы ждали. Он ничего не говорил. Мне было неизвестно, что в нем, каково ему сейчас, где пребывает; об этом лице, всматривающемся в рельсы, я ничего не знаю, ноль! — а вместе с тем, по мере скопления людей в нас набирала силу наша близость, наше знакомство, обязывающее нас встать рядом, делающее из нас пару. Кем было это существо рядом со мною и каково было его озверение своим ребенком, которое он носил с собой? Мой рассудок, вполне здоровый, не покидал меня ни на секунду в этих навязчивых тревогах, и я, взбешенный, раз десять восставал против моих фантазий и химер… но… однако… но… как только начинает трескаться и осыпаться фасад привычного, так наше местоположение в космосе становится тем, чем оно есть по своей сути, а именно: чем-то бесконечно непостижимым, а стало быть, содержащим в себе возможность всего. Впрочем, и этим я бы не слишком беспокоился, если бы не одна ужасная подробность, если бы не змея, скрывающаяся в темном лоне бытия, если бы не Боль — вот именно, если бы Химера не причиняла боли!

Боль! Только она важна: жестокие глаза Боли, глядящие из черного колодца — боль! больно! — ее безжалостный палец превращал все, к чему только прикасался, в действительность, даже фантазия становилась правдой в соприкосновении с этой реальной вещью, с болью. Я бы на все плевал, если бы не было больно, но ведь меня уже предупредили о боли ребенка в больнице, о жуткой боли, которая болела здесь, рядом со мной, в этом человеке, и эта жуть была отнюдь не иллюзией, потому что было больно! — а я был тут же, рядом… и как знать, может, на меня уже начинал зыркать этот… зверь обожженного ребенка… Я делал, что мог, чтобы скрыть это от себя, или же себя от него, но не удавалось сдержать разогнавшуюся мысль об озверении ребенка, нехорошую мысль… зверь? Какой зверь? Лай собаки, попугай, шелест бумажки, ах, я бог знает из чего нагородил мои глухие, слепые, немые арабески, и были бы они такие невинные, если бы не болело; боль, боль, боль! — ребенка, поддерживающего мои сны!

Между тем людей всё прибывало, воскресные экскурсанты с сумками и, несмотря ни на что, их обыденность как-то стушевывала нашу необычность; но тут въехал поезд в громадные пространства железно-стеклянного зала с голубями под сводами, и мы вместе с другими сели в поезд, он и я, и завязли в переполненном вагоне. Свистки. Поезд тронулся. Мгновение спустя поезд выехал на солнце и, ритмично покачиваясь, стал пожирать рельсы. Едем; убегающее разряжающееся пространство, и я уж стал подумывать, что мне делать в этом Тигре, к которому я ехал. Почему в Тигре?!

Почему в Тигре, зачем?.. И почему не до другой какой станции? Воткнутый в толпу, я почти ничего не мог рассмотреть в пространствах между подбородками, шеями, воротниками, но чувствовал, что меня везут в Тигре… почему Тигре?.. и я знал, что во всем поезде нет ни единого человека, который ехал бы, подобно мне, с ним, с этим отсутствием причины, что называется очертя голову (вслепую и вглухую) до Тигре… и с таким багажом, как наш. Действительно изумленный, смотрел я на их лица, такие похожие на нас, и этот факт становился трамплином для безумного прыжка, что мы до Тигре, без оснований, уносимые поездом. Тигре? Что ждет нас в Тигре? Поезд остановился, потом снова двинулся. Я что-то почувствовал… вблизи… какие-то махинации, вроде неявных попыток завладеть… мной… покушения… на меня…

Была какая-то неясность. Невыразительность, темнота, тишина. Он стоял рядом, прижатый. Дело было вовсе не в четко артикулированном агрессивном жесте — нет, ничего подобного, я поймал его скорее на каких-то мелких предварительных телодвижениях: движение руки, переступание с ноги на ногу, робкое, приглушенное движение локтя — может, все это и было естественным в условиях тех неудобств, но мне как-то виделось, что это не он движется, а в нем движется… это что-то, чего я отчаянно боялся, озверевший ребенок, этот его зверь, который, словно шелестящая бумажка, обладает своим движением, подчиняет его себе. И я снова ощутил в нем это движение, слегка похожее на движение плода в матке, и почувствовал присутствие зла, с клыками, когтями, яростного зла. Я снова онемел, поскольку ведь крик ребенка там, в больнице, на самом деле был — так что бред мой был с клыками!

И тогда меня осенило: Тигре — тигр! Что до сих пор мне не приходило в голову! Так это мы к Тигру стремились… и я мог бы над этим рассмеяться до слез, если бы не ребенок в больнице, делающий все реальностью!