Сам пансион тоже оказался далеко не таким удобным пристанищем, как он поначалу представлял. Спасаясь от других гостей и от вечернего холода, Беньямин был вынужден ложиться в постель уже в девять вечера. Поэтому он был нисколько не ограничен во времени для того, чтобы развлекаться снами. Это же относилось и к чтению. Он вернулся к своей привычке поглощать один за другим детективные романы, выбирая книги Сомерсета Моэма, неизменного Сименона, Агаты Кристи (чью «Тайну „Голубого экспресса“» он счел переоцененной) и Пьера Вери. Пожалуй, особенно удивителен был восторг, вызванный у него «Владетелем Баллантрэ» Роберта Луиса Стивенсона – книгой, которую он рекомендовал своим тогдашним корреспондентам; Беньямин ставил ее «выше почти всех великих романов, сразу за „Пармской обителью“» (C, 464). Однако он читал не только ради удовольствия. Он все еще надеялся на публикацию коротких рецензий на книги советских авторов и потому прочел сатирический роман «Золотой теленок» Ильфа и Петрова. Хоркхаймер, восхищенный обзором современной французской литературы, сделанным Беньямином, просил его прислать серию более неформальных «писем из Парижа». Хотя Беньямин сочинил первое из них только в 1937 г., эта идея послужила для него достаточным стимулом к тому, чтобы следить за авторами, которых он рецензировал (он прочел последнюю книгу Жюльена Грина «Провидец», и она его очень разочаровала), а также открывать для себя новые книги и авторов: «Комедию Шарлеруа» Пьера Дрие ла Рошеля, «Холостяков» Анри де Монтерлана и автобиографический «Дневник сорокалетнего человека» Жана Геенно.

В те дни одна книга произвела на Беньямина сильное впечатление; точнее говоря, она пробудила в нем воспоминания о покойном друге. Проживавший в изгнании немецкий историк и теолог Карл Тиме (1902–1963) прислал Беньямину экземпляр своего изданного в 1934 г. труда Das alte Wahre: Eine Bildungsgeschichte des Abendlandes («Старые истины: история формирования личности на Западе»), и Беньямин набросился на содержащуюся в нем критику devotio moderna, потому что она стала для него живым напоминанием о Флоренсе Христиане Ранге и своеобразном «мире теологического мышления», с которым тот познакомил Беньямина. С момента кончины Ранга прошло десять лет, и Беньямин по-прежнему остро осознавал значение воззрений Ранга и свойственного ему ощущения, что «вся западная культура по-прежнему кормится содержанием иудео-христианского откровения и его историей» (C, 466–467). Он признавался Карлу Линферту, что не может закрывать глаза на принципиальные различия между собственной позицией и позицией Тиме – различия, явственно проступающие на каждой странице книги последнего, но тем не менее подтверждал «бесспорное значение» его работы (GB, 4:559).

В декабре одолевавшее Беньямина чувство изоляции развеял визит Штефана, которого он не видел почти два года. 16-летний сын показался Беньямину сдержанным, уверенным в себе и независимым. Но Беньямин сетовал на неспособность развлечь молодого человека чем-либо, кроме «серьезных» разговоров, что, возможно, являлось следствием растущей в Штефане неприязни к своему слишком часто отсутствующему отцу. Штефан намеревался вернуться в Берлин и продолжить там обучение – по крайней мере до весны, когда можно будет зарегистрироваться в итальянской школьной системе. Больше у Беньямина почти не было гостей из внешнего мира; в конце февраля приезжал Эгон Виссинг, и примерно в то же время краткий визит нанесли Фриц Радт и его жена Юла Кон, но отъезд этих дорогих друзей лишь усилил в Беньямине чувство изоляции. Ему начинало казаться, что жизнь – даже если это всего лишь жизнь в изгнании – проходит в каких-то других краях. Центром притяжения для многих его друзей становился Лондон; там по крайней мере временно обосновался Эрнст Шен, у Адорно имелась сеть контактов там и в Оксфорде, и о Лондоне же как месте жительства подумывали Юла и Фриц Радт. Мысли Беньямина часто обращались к Ибице, «контуры [которой] так глубоко отпечатались во мне», и к тамошнему маленькому сообществу. Он был опечален, узнав о внезапной смерти юного Жан-Жака Неггерата от тифа; Альфред Кон сообщал, что его кончину оплакивал весь остров. Как Беньямин писал Кону, эта смерть произвела на него большее впечатление, чем можно было бы ожидать с учетом довольно случайного характера их знакомства, ибо «так случилось, что нить его жизни пересеклась с узлом моей жизни» (C, 465). Регулярное обращение Беньямина к метафоре «нить жизни» свидетельствовало о его все более фаталистическом отношении к своему собственному существованию, хотя можно сказать, что ему всегда было свойственно ощущение своего предназначения. Разумеется, Беньямин был не единственным страдальцем из представителей своего окружения. Шен впадал в отчаяние из-за неспособности найти постоянную работу; Адорно сообщал, что пребывает в «ужасном» состоянии. А в письмах Гретель Карплус, обычно поднимавших Беньямину настроение, отражались проблемы, возникшие в ее отношениях с Адорно. Нездоровая и несчастная, она просила Адорно приехать в Берлин и откровенно обсудить их совместное будущее.

Невзирая на неизменную угрозу психологического ступора и даже кататонического паралича – в письме Шолему Беньямин говорит о «дымном мареве едва ли не постоянного приступа депрессии», – он продолжал писать и даже получал заказы от французской и немецкой эмигрантской прессы (см.: BS, 154). Многие из этих начинаний представляли собой неизбежное зло. Благодаря щедрости Доры стоимость жизни в Сан-Ремо была для него, разумеется, почти нулевой, но он знал, что не сможет оставаться там вечно, даже если бы хотел этого. В конце января Беньямин получил от института чек на щедрую сумму 700 франков, а в феврале – еще 500 франков, что позволило ему накопить скромный резерв на несколько месяцев жизни после отъезда из Сан-Ремо. И тот, и другой платеж он считал гонораром за свое эссе о социологии языка. По этой причине он по-прежнему писал маленькие тексты, не занимаясь крупными проектами, к которым мечтал вернуться. Как он сообщал Альфреду Кону (занимавшемуся бизнесом в Барселоне), «я ограничиваюсь тем, что клепаю один текст за другим, не слишком торопясь и в полукустарной манере» (C, 476). В январе Беньямин закончил свою первую пространную работу на французском – эссе о Иоганне Якобе Бахофене, которое с подачи Жана Полана писал для Nouvelle Revue Française (опубликовано в SW, 3:11–24; МВ, 293–312). Все еще не питая абсолютной уверенности в своем французском, в начале февраля он отправился в Ниццу, чтобы обсудить предпоследнюю версию этого текста с Марселем Брионом. Цель эссе заключалась в том, чтобы познакомить французскую общественность с малоизвестной в то время во Франции фигурой – ученым XIX в., чьи изыскания в сфере древней погребальной символики привели к открытию доисторического «матриархата», дионисийской гинекократии, в которой смерть служила ключом ко всякому знанию и в которой образ являлся «посланием из страны мертвых». Беньямин с давних пор интересовался Бахофеном; этот интерес проснулся в нем в его студенческие дни