Адриан пригляделся к карте, но на ней не было надписей. Он пожал плечами.

– Как думаешь, сколько лет этой карте?

– Вероятно, она старше города или его ровесница. На ней нет кладбища и Гром-галимуса, а значит…

– Что? Имперские времена?

– Скорее всего. А может, и раньше.

– И что из этого следует? – спросил Адриан.

– Из этого следует, что нам надо было привести сюда Эвелин.

– Но это… – Адриан показал на храм, – это выглядит чем-то особенным, верно? Чем-то…

– Священным?

Адриан кивнул.

– Ты знаешь, где оно?

Ройс покачал головой.

– На холме. Судя по всему, если мы отправимся в Трущобы, пойдем на восток и поищем возвышенность, то найдем его.

– Сколько у нас времени до атаки Виллара?

– Пир аристократов начнется в полдень. Так делают в Колноре и Ратиборе.

– И в Хинтиндаре, и Медфорде.

Ройс посмотрел на окна:

– У нас есть несколько часов при условии, что Виллар будет придерживаться плана и намерен захватить всех аристократов на пиру.

– И какова вероятность этого?

– Сейчас? – Ройс нахмурился. – Нам лучше поторопиться.

Адриан согласился, однако был разочарован.

– Нужно вернуться сюда. Я бы хотел изучить это место.

– Ни в коем случае, – возразил Ройс. – Мы никогда не возвращаемся.

– Будь осторожен. Как твердил мой отец: «Никогда не говори никогда; это вызов богам, для которых наша жизнь – ерунда. Им безразлично, провал нас ждет или удача; они будут смеяться над нами и не заплачут».

Ройс улыбнулся:

– Уверен, мне бы понравился твой отец.

Освал Тайнуэлл завершил свою последнюю службу в качестве епископа Альбурнского. К ночи его титул изменится – вместе с его миром. Стоя на алтарном возвышении, он смотрел, как прихожане покидают собор, словно вода, утекающая в воронку. У массивных дверей собралась толпа. Исход затянулся, поскольку торжественные службы всегда собирали больше людей. Обычно собор не заполнялся. Гром-галимус был гигантской церковью, величественным флагманским кораблем, бороздившим неистовые воды зла. В городе не хватило бы веры, чтобы насытить его нутро. Обычно подобные мысли тревожили епископа, вызывали ощущение, будто он не справляется с ролью духовного лидера. Сегодня утром эта роль его совершенно не волновала, и он жалел, что паства была столь многочисленной. Или такой медлительной.

Епископ хотел, чтобы все покинули собор, и он смог бы закрыть и запереть двери. Время настало, и Освал чувствовал себя неуютно, глядя на своих прихожан, идущих на бойню. Разумеется, не настолько неуютно, чтобы задержать или предупредить их. Он испытывал всего лишь простое беспокойство, неловкость, когда приходилось лгать во спасение. Вот что это было: добро под покровом зла, хорошее намерение в волчьей шкуре. Изначальная выгода будет его, однако в долгосрочной перспективе выиграют многие. Вскоре это станет очевидно.

Освал знал, что так оно и есть. Он всем сердцем принял эту истину, но так было не всегда. Поначалу Освал игнорировал свое призвание. Говорили, что у Гром-галимуса есть голос. Он беседует с теми, кто откроет свои сердца и прислушается. Получив назначение, Освал считал это метафорой, рожденной благодаря странным, необъяснимым шорохам и стонам старого собора. Теперь он знал лучше.

Сейчас Освал удивлялся, что ему потребовался целый год.

Он работал в своем кабинете и оставил перо в чернильнице. Ветер из открытого окна перевернул ее, уничтожив часы кропотливой работы над письмами к другим епископам – монотонного, скучного труда. Стопка глупых, бессмысленных посланий пропиталась чернилами. Освал вскрикнул от отчаяния, ударил кулаками по столу и зарыдал. Всхлипывал, как ребенок, оплакивая не столько утрату писем, сколько то, что их вообще приходилось писать.

Во что превратилась моя жизнь?

Дело было не только в письмах; дело было во всем. Он являлся епископом Альбурнским, хранителем Гром-галимуса – но туман над его будущим развеялся. Жизнь уместится в несколько книг и отчетов, подобно жизням его предшественников. Как такое возможно? подумал он, плача над залитым чернилами столом. Я всегда считал себя избранным для чего-то большего. Неужели я достиг этого положения лишь для того, чтобы поддерживать здесь чистоту и порядок? Что-то должно произойти.

И произошло. Той ночью Освал впервые услышал шепот, голос Гром-галимуса. Только это был не один голос, а два, и они звали его по имени.

Последние прихожане вышли на улицу, включая служек и распорядителей, которые были рады присоединиться к праздничной толпе, и Освал самолично закрыл и запер огромные двери. Он остался в соборе один. Нет, не один. Где-то здесь калианец, однако епископ не желал знать, где тот находится и чем занят. Он отказывался вникать в детали событий этого дня. Лучше закрыть глаза.

Я свою роль сыграл.

Освал вернулся в кабинет и запер дверь. Он не желал гостей. Точнее, не желал новых гостей. Тайнуэлл никогда не оставался один в этом кабинете. Он снял с головы митру, аккуратно убрал в шкаф и закрыл дверцы. Облачение повесил в гардероб. Наполнил серебряный кубок вином и сел, одетый только в нижнюю рубашку. Скинув шлепанцы, положил волосатые ноги на стол и выпил. Помедлил и поднял кубок.

– За лучшее будущее, господа, – произнес он, надеясь, что они не заметят, как дрожит его рука.

Но, конечно, они заметили. Они видят все. Нет смысла это отрицать. Они знают, кто я.

– Надо полагать, вы двое никогда не испытывали сомнений, плывя по водам своих жизней. Не испытывали… – Освал едва не сказал «страха», но вовремя опомнился. – Тревог. Что ж, мы знаем, что я не такой. – Он повернулся к Новрону, который вечно вздымал тот же серебряный кубок, что сейчас держал Освал, либо его брата-близнеца, и взмахнул рукой, пролив вино. – В конце концов, я не сын божий в отличие от тебя. Признай, это дает большие преимущества. Не слишком честно, если задуматься. И, не сомневаюсь, в твое время все было проще. Меньше людей, меньше бюрократии. К тому же, у тебя был Релакан. А у меня нет волшебного оружия, чтобы уничтожить врагов.

Он говорил напористо, громко и уверенно – никакого самоуничижительного лепета. Только так следовало беседовать с Новроном. Иначе император его не слышал. Освал махнул Венлину, не столь широко, но вино снова потекло по костяшкам пальцев.

– А ты! Чем ты хвалишься? Кто тебе противостоял? Ты был почитаемым, неоспоримым главой церкви и обладал армией, которая… – он сделал паузу, чтобы смахнуть вино с пальцев, – …готова была по очереди вылизывать твои сандалии, если бы ты велел. А потому не надо так на меня смотреть. Мне пришлось нелегко, труднее, чем любому из вас. – Освал сделал глоток. Намного лучше, чем разбавленное вино для службы. – Мне приходится процарапывать себе дорогу. – Он вскинул пустую руку. – Видите эти пальцы? Стерты до костей, каждый. А ноги! – Освал откинулся назад и продемонстрировал картине свои ступни. – Болят от проклятой эквилибристики, которой я вынужден заниматься. Я словно укротитель львов в клетке с дюжиной голодных зверюг. «Сидеть! Сидеть!» – кричу я, но разве они слушают?