Бальзам для ран я не нашел, страницы книг листая.

Что тело мне терзает в кровь — не хищных птиц ли стая?

Огонь любви мне душу сжег, и в горькой той пустыне

Не отыскал ни одного целебного листа я.

Никто таких, как у тебя, ввек не имел очей!

Мир без тебя исполнен слез, обид и мелочей.

Жестокая, когда в тоске я выплакал глаза,

Любимый образ пред собою ты имела — чей?

В заключение — два слова об омографах. Я сказал, что с ними в русской рифме сталкиваться не приходится; это не совсем так. Есть понятие «разноударные рифмы», еще плохо освоенное у нас не только практикой, но даже теорией: так вот, в первых экспериментах с ними поэт как бы невольно натыкается на омографы. У Брюсова в тех же «Опытах» есть стихотворение «Радость женщины» с подзаголовком «Разноударные омонимические рифмы»: это и есть омографы.

Я — под синим пóлогом

На холме полóгом.

Все вокруг так зéлено;

Шум — в траве зелéной.

Вот ромашка бéлая;

Как она, бела́ я.

Сосенки! вы в гóре ли?

Мы, как вы, горéли.

Но изжита, ми́нута

Страшная мину́та!

В сердце — радость ви́денья:

Сгинули видéнья.

Счастья нужно ль бóльшего?

Будет и большóго.

В черновиках этого стихотворения были еще строчки: «Мы согласно с ландышем, / Что нам послан, дышим. / Я — побеги вереска, / Я — в лесу березка!» А на полях — заготовка еще одной рифмы: ирода — природа.

Брюсовское стихотворение трудно назвать удачным: слишком чувствуется натужный эксперимент. Но в другом стихотворении ХХ века омографы оказались использованы очень выразительно — правда, не в рифме. Это «Русская песня» Кирсанова, где подхвачено и обыграно употребление разноударных вариантов одних и тех же слов («акцентных дублетов») в русской народной поэзии:

Ты лети, лети, соколик, высокó и далекó —

И высóко и далéко, на родиму сторону…

не говоря уже о тех смещениях ударения, которые получаются при пении:

Уж как да́леко-далéко во чистом поле,

Разгорался там огонечек малёшенек…

Вот песня Кирсанова:

Как из клетки горлица,

душенька-душа,

из высокой горницы

ты куда ушла?

Я брожу по городу

в грусти и слезах

о голу́бых, гóлубых,

голубы́х глазах.

С кем теперь неволишься?

Где, моя печаль,

распустила волосы

по белым плечам?

Хорошо ли бéз меня,

слову изменя?

Аль, моя любезная,

вольно без меня́?

Волком недостреленным

рыщу наугад

по зелéным, зéленым,

зелены́м лугам.

Посвистом и покриком

я тебя зову,

ни ау, ни отклика

на мое ау.

Я гребу на ялике

с кровью на руках

на далéких, да́леких,

далеки́х реках…

Ни письма, ни весточки,

ни — чего-нибудь!

Ни зеленой веточки:

де, не позабудь.

И я, повесив голову,

плачу по ночам

по голу́бым, гóлубым,

голубы́м очам.

На песню Кирсанова есть музыка, и поется она совсем неплохо. Но к омонимическим рифмам, конечно, она никакого отношения не имеет; теме нашей — конец.

Фоника современной русской неточной рифмы[381]

1

Общеизвестно, что в русской поэзии ХХ века одно из самых примечательных явлений — массовое распространение неточной рифмы. В мировой поэзии ХХ века потопом распространился свободный стих, вообще лишенный рифмы, в русской (и некоторых смежных) литературах свободный стих получил лишь ограниченное распространение[382], зато как бы суррогатом его стал стих с расшатанной рифмой. Причины такого расхождения скорее историко-культурного, чем языкового характера, и их мы касаться здесь не будем[383].

Русская рифма ХХ века изучалась с применением подсчетов реже, чем русская ритмика. Правда, классическая работа В. М. Жирмунского[384] целиком опиралась на очень тщательные подсчеты, однако в текст они не вошли (лишь изредка появлялись в примечаниях) и недоступны для использования. В. Тренин и Н. Харджиев, М. Штокмар в своих работах о рифме Маяковского подсчетами не пользовались. Д. Самойлов, собрав богатейший и интересно осмысленный материал по фольклорной и литературной рифме XVIII–XX веков, подошел к тому самому рубежу, на котором подсчеты становятся неизбежны, но там и остановился. Едва ли не первыми попытками ввести статистику в изучение русской рифмы были статьи С. Толстой — с проектом учета (пожалуй, слишком тонкого) точности рифм по числу совпадающих дифференциальных признаков в составляющих ее фонемах — и А. Кондратова — с опытом учета (пожалуй, слишком грубого) точных и неточных грамматических и неграмматических рифм. Уже после этого появились работы Д. Уорса с подсчетами звукового богатства русской рифмы XVIII века и, наконец, исключительно ценные по содержательности и тонкости анализа статьи А. Исаченко, после которых возврат к прежним приблизительным определениям точности и неточности рифмы уже, по-видимому, невозможен[385].

Предлагаемая статья представляет собой попытку дальнейшего уточнения приемов анализа русской рифмы с помощью простейших подсчетов. Она не притязает на открытие новых фактов — почти все приводимые здесь примеры уже рассматривались В. Жирмунским, Д. Самойловым или А. Исаченко. Мы лишь пытались более последовательно, чем это обычно делалось, дифференцировать точность созвучия в отдельных позициях, занимаемых звуками в рифме. Приводимые здесь материалы отчасти уже публиковались[386]. Здесь они дополнены и систематизированы.

2

Стиховедам хорошо известна диаграмма Р. Якобсона в статье «Лингвистика и поэтика»[387], показывающая тремя волнообразными линиями ритм русского стиха на трех уровнях: чередование согласных и гласных в слоге, чередование ударных и безударных слогов в стопе, чередование сильноударных и слабоударных стоп в стихе (можно добавить и четвертый уровень: чередование более полноударных и менее полноударных стихов в строфе[388]). Исследование стиха обычно сосредоточивалось на средних уровнях, на слоге и стопе; до низшего уровня — согласных и гласных — исследователям случалось проникать очень редко[389]. Однако в тексте есть место, где этот низший уровень ритмичности текста как бы сам обнажается и становится