строит ему такой храмик. Тянется к Небу душа. Есть культ Чен Хуан-йе – божество защиты людей, даёт здоровье и счастье. Вот часовня Фу-Ан-мяу: на четырёх красных столбах – крыша над столом для приношений, за железной дверкой – маленький алтарик, как печь, там какие-то предметы – и крохотная сидящая чернобородая фигурка в золотой короне.

На Тайване вовсе нет расслабляющего дневного телевидения. А в Као-Шьёне вечером перед зданием «культурного центра» – стихийный массовый танец молодёжи на полуосвещённой площадке. И что же? не прижимка, не развязные раскачивания, но девственно-невинно: то хоровод, как в прежних русских танцах, то круговое касание плеч руками, то, попарно разделяясь, обходят друг друга по малому кругу, то прихлопы и притопы. Да нигде не увидишь обнявшихся парочек. Вошли мы и в сам «центр», на концерт: студенческий квартет из классики, потом девичий хор, человек 40, нежными голосами спели две песни местного композитора, очень чистых, вроде нашего церковного пения.

Видел на Тайване и один замок – Су-Кан-Лоу, построил его 320 лет назад Коксинга, сам из династии Мин, при её свержении бежавший с материка от династии Цин. (Как бы предшественник Чан Кайши…) Скульптура изображает и голландских послов к Коксинга. (Остров «открыли» португальцы, но затем захватили и грабили голландцы.)

Поездка была – и испытание жарой, уже ходил я в сетчатой рубашке, пересеча тропик. Уже нигде в ду́ше не бывало холодной воды, а всё тёплая. Всё же много у меня ещё сил оказалось, на моём 64-м году: прокрутился в жаре шесть недель и ещё мог бы, если бы располагался к тому смысл. Но уже не поехал в тропический Кентин-парк и к коралловым рифам, ни в горный восточный Тайвань, как собирался.

В Тайбэй мы вернулись накануне моей речи. Поработал я с переводчиком – он понимал как будто больше, чем я ожидал. Убедили меня надеть чёрный костюм, хотя и середина жаркого дня. А отстранил из программы задуманное подношение букетов: слишком трагическая тема, и я не артист.

Речь[354] заняла 50 минут, с переводом. Отзывно было говорить перед такой на редкость понимающей аудиторией (больше 2000 человек, зал с амфитеатром). Во всём сочувственны и чутко реагировали в каждом задевающем месте. По окончании зал встал, аплодируя. Среди подошедших потом – молодой толковый министр информации, спикер парламента и глава негоминьдановской Молодёжной партии (а сам – старичок). Министр информации просил разрешения распространять речь по миру по-английски. «Только если у вас есть хороший переводчик». Будто бы есть. Уж ли?

После речи принесли мне в номер разбирать разные приглашения, предложения, нескончаемые изнурительные подарки – и в самом лишь конце подали письмо, задержавшееся на четыре дня, от русского – Георгия Александровича Алексеева, бывшего деятеля власовского движения. На Тайване! – вот неожиданность. Я ему позвонил. Пришёл, 74 года, собранный, умный, волевой. (Оказалось: это он и сделал английский перевод речи, а китайский переводчик за объяснением каждой второй фразы приходил именно к нему, отсюда и его «смышлёность», меня удивившая.) Я тут же стал интервьюировать Г. А. о Власове, о Пражском собрании ноября 1944, – а он переводил разговор на будущее России. Разочарованный в дрязгах австралийской эмиграции и её подорванности советскими агентами, он переехал на Тайвань работать в студии «Свободы» – но Киссинджер в своей «разрядке» с Китаем закрыл её. Теперь, пользуясь моим приездом, Г. А. хотел просить тутошнее начальство выделить из тайваньских передач специальный русский час на Сибирь.

Я бы и попробовал провести это через президента Чана, который всё собирался меня приглашать, да что-то не приглашал. Мне-то эта встреча, после отказа от рейгановской, была даже неуместна, но русский радиочас – хорошее дело, для этого стоит. (Встреча так и не состоялась, и мне потом объясняли: после моей речи, с большими резкостями касательно Америки, Чан Чин-куо не мог открыто солидаризироваться со мной, это поставило бы его в неудобное положение. Тайваньское правительство хотело бы выиграть, не рискуя. Да никогда не посмеют они ссориться и с Советским Союзом, начинать русские радиопередачи. Ещё позже узнал: да в молодости своей, живя в Москве, Чан-младший был настолько ярым коммунистом, что в долгой ссоре с отцом – и помирился с ним лишь после того, как бежал из СССР от ожидаемого ареста. Но закваска-то молодости – осталась…)

Вечером речь мою передавали по всем трём каналам телевидения одновременно, но по-разному снятую. Дали сплошь полностью русский голос, а китайский перевод иероглифами.

В речи явственен был оттенок, неприемлемый для Соединённых Штатов: что они отреклись от Тайваня. А ещё: я упомянул Грузенберга, посадившего Китаю Мао Цзэдуна, да сравнил судьбу тайваньского народа с судьбой еврейского – это напрашивалось от равной численности этих народов, от сходной и несходной судьбы в ООН. Этот новый ракурс в Штатах заметили сразу, тайваньскую мою речь поддержали только правые газеты, либеральные даже не упомянули. На «Голосе Америки» несколько дней «зажимали» текст, не решаясь по-русски передавать его в СССР. А для русскоязычной (советской) секции «Свободы» третьеэмигрант Шрагин поспешил составить «круглый стол», чтобы опакостить мою речь. «Как вы объясняете такие похвалы Солженицына Тайваню?» – спросил он американского слависта Альфреда Френдли-младшего. И тот бойко: «Наверно, его там накормили хорошо». И передачу такого уровня тут же совали в эфир на Россию – директор Бейли на «Свободе» успел снять, но это ему потом припомнили, при увольнении, как одну из главных вин. – (Позже достиг меня текст и московской радиопередачи «Мир и прогресс» на Китай, 18 ноября. Каждый в Советском Союзе и во всех частях мира знает, кто такой Солженицын: фанатический антикоммунист и адвокат автократической монархии, изменник своей родине. Заявление, которое он сделал на Тайване, несомненно доказывает, что поездка предателя – часть вашингтонской враждебной политики по отношению к Китаю. В роли агента Вашингтона Солженицын применил высшие усилия своей элоквентной риторики, чтобы заострить амбиции тайваньских тиранов.) – Как и всегда: жернова с двух сторон.

Ещё три дня я пробыл на Тайване после речи. Уже хотелось кончать путешествие, рвался уехать раньше, да не позволяло самолётное расписание.

Позвали меня посмотреть фильм «Портрет одного фанатика» по «Горькой любви» Бай Хуа, запрещённой в континентальном Китае. Очень он меня взволновал, так щемили даже обрывки реальных сцен из краснокитайской жизни. Вот что значит сохранить кусочек своей территории – хоть для изречения правды. Сказал им: «Такие фильмы могут делать только перестрадавшие люди. Ни в какой Америке такого фильма никогда бы не сделали. Нигде нельзя так выразить Китай, как с территории свободного Китая. Завидую вам: у нас, у русских, нет такой территории, и мы не можем сделать подобного».

Осматривал музей китайских сокровищ. На поездку железной дорогой по восточному берегу (что-то вроде нашей Кругбайкальской) не хватило уже времени. Даже и Тайбэя толком не видел: