Но как бы то ни было, работа эта была мною закончена за восемь месяцев, включая фресковый фриз, архитектурное убранство, резьбу, панели, облицовки и другие украшения всей работы в целом и всего помещения трапезной. И за все это я согласился на оплату в размере двухсот скудо как человек, мечтавший не столько о наживе, сколько о славе. Недаром мой ближайший друг мессер Андреа Альчати, который в то время читал лекции в Болонье, поместил там следующие слова: «Octonis mensibus opus ab Arretino Ceorgio pictum, поп tarn praecio, quam amicorum obsequio, el honoris voto, anno 1539. Philippus Serralius pon. curavit». «Работа сия выполнена в восемь месяцев аретинцем Георгием не из-за вознаграждения, а ради почтения к друзьям и чести по обету в 1539 году заботами священнослужителя Филиппа Серралиуса». Пер. А. Габричевского.

XIV. В это же время я написал два небольших образа – Мертвого Христа и Воскресение, которые аббат дон Миньято Питти поместил в церковь Санта Мариа ди Барбиано в Вальдэльзе, неподалеку от Сан Джиминьяно. Закончив их, я тотчас же вернулся во Флоренцию, так как Тревизи, мастер Бьяджо и другие болонские живописцы, думая, что я собираюсь обосноваться в Болонье и отбивать у них заказы и работы, не переставали мне досаждать; однако они этим доставляли больше неприятностей самим себе, чем мне, потешавшемуся над их, с позволения сказать, страданиями и всякими выходками.

XV. Во Флоренции же я для мессера Оттавиано сделал копию с большого поясного портрета кардинала Ипполито и написал другие картины, занимаясь ими в часы самого невыносимого летнего зноя. Закончив их, я вернулся в тишину и прохладу Камальдоли для написания помянутого выше образа главного алтаря, на котором я изобразил Снятие со креста, потратив на это все знания и все силы, какими я только располагал, а так как в ходе работы и с течением времени мне стало казаться, что я кое в чем добился успеха, и так как первый набросок меня уже больше не удовлетворял, я весь образ перегрунтовал и заново его написал таким, каким мы его теперь и видим. Соблазнившись же одиночеством и оставшись в той же обители, я для названного мессера Оттавиано написал обнаженного юного св. Иоанна в окружении разных скал и утесов, которые были написаны мною с натуры в этой горной местности. Но не успел я закончить эти вещи, как в Камальдоли появился мессер Биндо Альтовити, чтобы из кельи Святого Альбериго (то есть из обители тамошних монахов) сплавить вниз по течению Тибра до самого Рима партию огромных елей для строительства собора Св. Петра. Увидев все, что мною было написано в этом монастыре, и так как, на мое счастье, ему это понравилось, он, прежде чем уехать, решил, что я должен написать ему алтарный образ для Санто Апостоло, его приходской церкви во Флоренции. А так как образ для Камальдоли и фреска на стене капеллы (где я попробовал примешать масляную краску к фресковой, что мне весьма ловко удалось сделать) были уже закончены, я приехал во Флоренцию и написал помянутый выше образ. А так как мне необходимо было показать себя в этом городе, где я подобного рода вещей еще не делал, и так как я имел много соперников и желание завоевать себе имя, я решил посвятить этому произведению все свои силы и вложить в него столько стараний, сколько я еще никогда ни во что не вкладывал.

XVI. А для того чтобы, отбросив всякие посторонние и докучливые мысли, иметь возможность этим заниматься, я первым долгом выдал замуж свою третью сестру и купил в Ареццо, в предместье Сан Вито, недостроенный дом с участком, годным для разведения прекраснейших огородов и расположенным в той части города, где самый хороший воздух.

Итак, с октября месяца 1540 года я начал писать образ для мессера Биндо, собираясь изобразить на нем историю, которая должна была показать Зачатие Богородицы, как того требовало название капеллы, что было для меня задачей нелегкой, но так как и мессер Биндо и я обращались за советом ко многим нашим общим друзьям, людям ученым, я в конце концов остановился на следующем решении. Изобразив на середине картины древо первородного греха, я у его корней написал обнаженных и прикованных Адама и Еву, как первых нарушителей Божьей заповеди, а далее одного за другим прикованных к следующим его ветвям Авраама, Исаака, Иакова, Моисея, Аарона, Иисуса Навина, Давида и всех остальных царей в той последовательности, в какой они один после другого правили, всех до одного, говорю я, прикованных за обе руки, кроме Самуила и св. Иоанна Крестителя, которые прикованы только за одну руку, так как они были освящены во чреве матери. С хвостом, обвивающим ствол этого дерева, я изобразил древнего змия, верхняя половина которого имеет облик человека со скованными за спиной руками. Над его головой изображена во славе Дева, облеченная солнцем и увенчанная двенадцатью звездами, которая одной ногой попирает его рога, а другой – лунный серп. Эта Дева, говорю я, парит, окруженная сиянием, которое состоит из ангелочков, освещаемых лучами, от нее исходящими, лучи же эти, в свою очередь, проникают сквозь древесную листву и освещают фигуры скованных, и кажется, будто они развязывают сковывающие их путы силой и молодостью той, от кого они исходят. А в небе, то есть в самой верхней части картины, – два путта, держащие в руках некие грамотки, на которых начертаны нижеследующие слова: «Quos Evae culpa damnavit, Mariae gratia solvit». Словом, я до этого еще никогда, насколько я припоминаю, не писал ни одной вещи, в которую я вложил бы больше усердия, труда и любви, чем в эту, однако, угодив всем, самому себе я, к счастью, не угодил, хотя отлично знал, сколько времени, усилий и труда я на это потратил, в особенности же на обнаженные тела, лица, да, в конце концов, и на любую частность. Мессер Биндо заплатил мне за работу над этим образом триста скудо золотом, а кроме того, на следующий год оказал мне столько любезности и так обласкал меня у себя дома в Риме, где я для него заново написал этот образ на небольшом подрамнике почти что в размере миниатюры, что я, храня память о нем, век буду считать себя его должником.

XVII. В то же самое время, когда я писал этот образ, который, как я уже говорил, был помещен в церковь Санто Апостоло, я исполнил для мессера Оттавиано деи Медичи Венеру и Леду по картонам Микеланджело, а также на большой картине изобразил во весь рост кающегося св. Иеронима, который, взирая на распятие, погрузился в созерцание смерти Спасителя и в то же время ударяет себя в грудь, дабы изгнать из своих помыслов образы Венеры и искушения плоти, иной раз ему досаждавшие, хотя он и обретался в лесах и местах глухих и диких, как он сам пространно об этом повествует. Дабы наглядно это показать, я изобразил, как его созерцание обращает в бегство Венеру, которая, обняв Амура и ведя за руку фигуру Резвости, уронила и стрелы и колчан, не говоря о том, что стрелы Купидона, выпущенные им в этого святого, ломаются и обращаются вспять на него же, а голубки Венеры, подобрав некоторые из них, которые упали на землю, и держа их в клюве, возвращают их Амуру. Хотя в то время все эти картины мне очень нравились и были написаны мною на совесть, все же я так и не знаю, насколько они нравятся мне сейчас, в настоящем моем возрасте. Однако, поскольку искусство само по себе вещь трудная, нельзя требовать от художника того, что он сделать не может. Скажу только одно (а я действительно могу это утверждать как сущую правду) – я всегда выполнял свои картины, замыслы и рисунки, каковы бы они ни были, не скажу чтобы с исключительной быстротой, но, во всяком случае, с невероятной легкостью и без всякого усилия, и да послужит мне тому порукой (как я уже говорил в другом месте) огромнейшее полотно, которое я в 1542 году всего лишь за шесть дней расписал во флорентийской церкви Сан Джованни по случаю крещения синьора дона Франческо деи Медичи, ныне князя Флоренции и Сиены.