— Эх, Гришаня, как тебя немочь-то развалила, — недобро подзуживал он. — Краше в гроб кладут!

Новицкий атаковал, и Емельян гибко отклонился, уходя из-под клинка.

— Григорий, в тебе бес! — вставая во весь рост, крикнул владыка.

— Бросай сабельку! — не унимался Емельян.

Новицкий снова атаковал. Сабли встретились с хищным шелестящим звоном, замелькали и засверкали. Емельян явно испытывал Новицкого, а у Григория Ильича на губах появилась пена. Отец Варнава беззвучно шептал молитву. Айкони смотрела как заворожённая. Движения сражающихся будто отзеркаливали друг друга в обратных разворотах, и было страшно от той ярости, что наполняла упругой силой плечи и локти соперников. Защиту сменяли натиски; клинки описывали блистающие дуги или на миг застывали в скрещении пылающими звёздами; рассечённый воздух свистел. Новицкий бился не в шутку, и Емельян озверел и заледенел, когда почуял это.

— Не надо, Емеля! — упрашивал Пантила, мечась за спиной Емельяна. — У Гриши Ермакова кольчуга!..

— Труха, а не доспех! — прорычал Емельян и в выпаде рубанул Новицкого поперёк груди.

Сабля Емельяна звякнула о ржавое железо кольчуги и лопнула пополам. Григорий Ильич тотчас скользящим ударом умело полоснул Емельяна по открытой и подставленной шее — и отскочил. С его клинка падали в траву раскалённые алые капли. Емельян замер, зажимая ладонью страшную и смертельную рану — меж пальцев вскипела кровь, — и потом упал на колени, стискивая бесполезный обломок сабли. Владыка, Пантила и отец Варнава не могли оторвать взглядов от Емельяна. Служилый рухнул лицом вниз.

— Господи!.. — простонал отец Варнава.

А Новицкий уже держал Айкони за шкирку, будто щенка. Никто не успел заметить, как он схватил её, как разрезал путы на ногах и руках.

— Что же ты, Гриша?.. — беспомощно прошептал владыка.

— Я не Хрыша! — чужим утробным голосом ответил Новицкий. — Прощай, володыко!

Он потащил Айкони к берегу, ногой столкнул калдан-ку на воду, бросил в неё свою пленницу, подобрал весло и запрыгнул сам. Не оглядываясь, он мощно загрёб, и лодка полетела по реке.

День был прекрасный. В высоте сияло солнце, мягко сверкала вода, и плотная и густая тайга по обоим берегам дышала пьянящей свежестью хвои. Поляна исчезла за поворотом, дым от костра растворился в синеве, и всё вокруг истекало медовым зноем, однако Айкони колотило, точно от холода. Новицкий мощно орудовал веслом, будто исцелился и помолодел, и на каждый его толчок нос калданки журчал, взрывая волну. Григорий Ильич говорил, не умолкая, подобно счастливому жениху, что украл невесту:

— Бачишь, як добрэ, кохана моя? Ты врятована! Воля навколо! Я з тобою!.. Ми разом пыдэмо далэко-далэко в лисовыще. Будэ жыти яко муж и жинка… Будэмо щас-лывы! Нам ныхто не завадыть, не потрывожить… Тильки ти йи я, навыть боха нам нэ трэба! У нас все життя попэ-рэду!..

Айкони смотрела на Григория Ильича расширенными глазами. Слов она не понимала, но их смысл ей был ясен. Новицкий пел, как птица. А на дне калданки валялась окровавленная сабля. Мохнатое, звериное лицо Новицкого было заляпано высохшей пеной. В глазах клубился багровый дым. И ржавая кольчуга словно приросла к телу, как заскорузлая кора.

Айкони сидела в носу лодки, цепляясь за борта. Между нею и Новицким прежде всегда стоял русский бог — это он не позволял им соединиться. А теперь русского бога не стало. И без него Айкони так боялась Новицкого, как не боялась никаких демонов в ночной тайге и даже Когтистого Старика.

Айкони закачалась с боку на бок, будто завыла, но не голосом, а всем телом, и потом отчаянным рывком перевернула калданку. Оба они — Айкони и Новицкий — рухнули в воду. Айкони вынырнула первой. Она изо всех сил сразу отпихнула лодку, плывущую вверх деревянным днищем, чтобы Новицкий не вцепился в борт, пытаясь удержаться. Новицкий тоже вынырнул, замолотил руками и ногами, забултыхался, бешено захрипел, в поисках спасения бросаясь то к Айкони, то к удаляющейся лодке, и наконец погрузился с головой. Вода забурлила над тем местом, где он исчез, и Айкони увидела, как в тёмной толще реки растворяется чёрная тень человека.

И Айкони сажёнками понеслась к берегу. Теперь она была свободна. Только об этом она и молила всех таёжных богов.

А Григорий Ильич ещё бился, однако на его плечах висела кольчуга — проклятая кольчуга, которая когда-то уже утянула Ермака в пучину. Измученный и больной, окованный тяжестью железа, Новицкий уже никак не мог вытолкнуть себя наверх. Он медленно опустился в глубину и вдруг почувствовал, что ноги его коснулись зыбкого илистого дна. Всё вокруг было серебристым и жемчужным, и повсюду стремительно взлетали цепочки крохотных пузырьков. Григорий Ильич встал на дно, взмахнул руками и, поднимая бурую муть, сделал невесомый шаг в ту сторону, где должен был находиться берег, а потом сделал и другой шаг, и третий. Он побрёл по дну, наклоняясь вперёд, чтобы преодолеть сопротивление воды. Но из сумрака перед ним русалочьей синевой внезапно осветилась подводная девушка с распущенными волосами, колыхающимися вокруг головы, словно облако.

— А-о-а? — без воздуха спросил её Григорий Ильич.

— Я не Айкони, я твоя Хомани, мой князь, — улыбаясь, ответила девушка.

И Хомани наконец обняла его так крепко, как давно мечтала обнять.

— Настоечкой не побрезгуешь? — лукаво спросил Матвей Петрович.

— Когда солдат от чарки отказывался? — широко улыбнулся служивый.

Матвей Петрович кивнул Капитону, стоящему у дверей в кабинет.

— Как звать-то по батюшке?.. — Матвей Петрович смотрел на столичного майора уже почти влюблённо — как на дорогого и долгожданного гостя.

— Иван Михалыч.

— Будь как дома, Иван Михалыч.

Капитон поставил на стол поднос с кувшином и серебряными чарками.

Майор Лихарев прибыл ещё вчера, и Матвей Петрович дал ему день на обустройство. Майор не отказался от жилья, приготовленного губернатором, и у Матвея Петровича отлегло от сердца. Похоже, с этим офицеришкой он сговорится по-хорошему. Разносолы, банька, баба, осенняя ярмарка, тугой кошель в подарок — и низкий поклон очередной розыскной команде.

Майор охотно выпивал и охотно закусывал, с одобрением разглядывал кабинет князя Гагарина. Он был из гвардии, можно сказать, прямо с войны, и Матвей Петрович решил, что сей долдон ничего не смыслит в бумагах.

— До тебя тут поручик Шамордин шнырял, — дружески сказал Матвей Петрович, — только на Троицу уехал. Всякой приблудной козе под хвост заглянул, а не выдал мне, чего нашёл.

— По мелочам, — пренебрежительно поморщился Лихарев.

— Выходит, не по его дознанию твоя комиссия?

— Его лыко тоже в строку. Но зуб на тебя у обер-фи-скала Нестерова.

— Это тигор прожорливый, — вздохнув, согласился Матвей Петрович. — А он за какой мой карман уцепился?