19 сентября на фоне поражений во Франции цензура ужесточилась радикально: запретили редакционные ремарки, содержащие «неумеренные нападки на правительство или верховное командование армии», а также «статьи, призывающие к прекращению или приостановке военных действий»{896}. В начале октября на неделю закрыли газету Клемансо l’Homme libre, выявившую вопиющий факт неоказания помощи раненым. Министры требовали от всех изданий прекратить публиковать списки погибших{897}. В Германии жесткая цензура на газетные комментарии была введена лишь в 1915 году, однако после учреждения в октябре 1914 года центрального органа цензуры в Берлине было официально запрещено обсуждать отступление и поражение на фронте, а также критиковать государственную политику, военные планы и вообще иметь мнение, не совпадающее с официальной точкой зрения, превозносящей военные заслуги страны.

На раннем этапе войны безжалостная цензура вызывала горячее одобрение. Писатель Хилэр Беллок утверждал, что плохие новости, равно как и разглашение военных тайн, следует запретить: «Мудрее всего держать народные массы в неведении относительно промаха, который можно быстро исправить, а также просчетов или даже пороков правительства, устраненных до того, как они станут по-настоящему опасными»{898}. Позже Беллок писал Гилберту Честертону: «Иногда приходится идти на откровенную ложь в интересах отечества». Однако отношения между британским правительством и прессой были отравлены драконовской политикой цензуры в первые месяцы войны, а также вымарыванием даже тех новостей с фронта, которые в любом случае были прекрасно известны врагу.

Все воюющие стороны стремились привлечь к себе на службу самые острые и бойкие перья. Анатоль Франс обличал не только кайзеровскую власть, но и немецкую культуру, историю и даже вино. Композитор Камиль Сен-Санс ополчился на Вагнера. Некоторые писатели искали способы обелить убийство. В эссе о войне и литературе, вышедшем в начале осени 1914 года, Эдмунд Госс называл войну «великим дворником разума». Он сравнивал реку крови с потоком, призванным «очистить застойные пруды и пробить засорившиеся каналы мысли». Сэр Артур Конан Дойл, создатель Шерлока Холмса, доказывал в своем сочинении «К оружию!»: «Счастлив тот, кто умирает с мыслью, что в эту суровейшую годину он послужил отчизне до последнего вздоха».

18 октября 54 выдающихся литератора подписались под статьей в New York Times, озаглавленной «Знаменитые британские писатели в защиту участия Англии в войне». Под статьей красовались факсимильные автографы. Один из присутствовавших в том списке, Арнольд Беннет, написал за все время войны более 300 пропагандистских статей. В письме американскому издателю Беннет признавался, что первую свою заметку «Свобода. Заявление по делу о Британии», опубликованную в октябре 1914 года, он написал, опасаясь, как бы «давление со стороны пацифистов и финансистов»{899} в Британии и США не «спровоцировало слишком раннее прекращение войны» – до того, как с немецким милитаризмом будет решительно покончено. Когда один из авторов New Statesman усомнился в праве литераторов читать мораль на тему войны и мира, Беннет ответил свысока: «Поскольку война – это в первую очередь проявление человеческой натуры, триумф инстинкта над разумом, почему бы серьезным авторам (которые вроде бы немного разбираются в человеческой природе…) не высказаться по поводу феномена воюющей страны, не подвергаясь оскорблениям»{900}. Между тем Беннет вместе с Фордом Мэдоксом Фордом и рядом других писателей получал крупные чеки за услуги от правительственного бюро пропаганды, учрежденного в Веллингтон-Хаусе{901}.

В Германии один ученый подсчитал в сентябре, что 43 из 69 немецких историков работают над статьями о войне. Рудольф Эйкен, преподаватель философии в Йене и нобелевский лауреат, произнес в 1914 году 36 пропагандистских речей. Берлинский философ Алоиз Риль разглагольствовал в печати, что «наша первая победа… была победой над самими собой. Никогда еще народ так не сплачивался, как в те первые, незабываемые, августовские дни. <…> Каждый из нас ощущал, что мы живем ради единства и единство живет в каждом из нас»{902}. Одним из самых ярких примеров предательства научных интересов стал так называемый «Манифест немецких интеллектуалов» («Манифест девяноста трех»), подписанный в октябре 93 представителями интеллигенции во главе с Ульрихом фон Виламовицем-Меллендорфом, заявляющими протест против «лжи и клеветы» союзников, которые «стремятся запятнать честь Германии в ее тяжелой борьбе за существование – борьбе, которая была ей навязана».

Напор печатного и устного слова стремительно усиливался. Разрушение Лувена и артиллерийский обстрел собора в Реймсе стали сильными козырями, доказывающими, что союзники защищают завоевания цивилизации от орды немецких варваров. Во Франции католиков и секуляристов, между которыми до войны наблюдался глубокий раскол, объединила теперь общая ненависть ко всему немецкому. В Британии Веллингтон-Хаус выпустил доклад, составленный Комитетом лорда Брайса по расследованию бесчинств, учиненных немцами в Бельгии и Франции, – доклад задевал за живое, несмотря на протокольный язык.

Несколько французских писателей заявили, будто нашли существенные физические различия между своими соотечественниками и народом кайзера. Выдающийся историк Огюстен Кошен всерьез утверждал, будто у немцев существует свой особый запах – «очень стойкий, от которого невозможно избавиться»{903}, – а также исключительно немецкая разновидность блох, которые якобы крупнее французских. Вот такие перегибы и внушали мыслящим людям отвращение к пропаганде. Чем дольше длилась война и чем больше ужасов она приносила, тем больше становилось тех, кто скептически воспринимал какие бы то ни было факты и доводы в защиту мотивов собственных государств.

Тем, кто считает, что лишь современные СМИ склонны к преувеличению, фантазиям и лжи, полезно посмотреть, какой разгул вымысла и нелепых слухов царил в мировой прессе в 1914 году. Daily Mail опубликовала подробный рассказ о победе в полностью вымышленном морском сражении. «Порочащие слухи расходятся со скоростью лесного пожара, – писал доктор Ойген Лампе в начале сентября 1914 года в Любляне. – Когда двое встречаются на улице, неизменно звучит вопрос: “Какие новости?” Никто ничего не знает, но всегда найдутся те, кто верит и передает самые худшие вести. Неделю атмосфера была крайне напряженной. Семьи, из которых ушли на фронт мужья и сыновья, скорбят, молятся и дрожат в страхе. Газеты добываются с боем. Потом начинаются перешептывания: наших в списке раненых нет. Нам не хотят говорить! Их так много, что всех попросту не переписать!»{904}