Отвозя утром Джадсона с матерью в аэропорт О’Хара, Бекки так и не придумала, как быть. Она рассчитывала в отсутствие родных наслаждаться свободой, но слова Гига о Таннере, перекликающиеся с тем, что сказал о нем Клем, отравили романтику предстоящей недели. Бекки смотрела, как Джадсон с чемоданчиком несется впереди матери, предвкушая, как они прилетят в город пальм и кинозвезд, и ей казалось, будто все ее бросили.

Из аэропорта она отправилась прямиком в “Рощу”. Став директором Таннера, Гиг первым делом наложил вето на пятничные выступления в “Роще”, и Бекки понимала почему, поскольку с тех пор повидала места получше. Обстановка “Рощи” – стены и мебель землистых оттенков, деревья в кадках – была не модной, а старомодной, звук в зале паршивый, завсегдатаи – жмоты и никсонисты. К концу смены она так умоталась, что позвонила Таннеру домой и попросила его мать передать, что Бекки не поедет с ним на концерт в Уиннетку. Любопытно, что Таннер не перезвонил.

Однако в воскресенье утром на дорожку у дома Бекки, как обычно перед церковной службой, заехал его фургон. Бекки, сама не зная почему, не только надела самое нарядное весеннее платье, но и накрасилась. Из зеркала в ванной на нее смотрело отнюдь не девичье лицо – может, так оно и было. Может, ей хотелось перенестись в будущее и оттуда взглянуть на себя настоящую.

Таннер тоже принарядился. В туманном утреннем свете он выглядел великолепно: костюм, купленный на похороны бабушки, густые блестящие волосы рассыпаны по плечам; при виде красавицы Бекки он заморгал. Что бы там ни было, она никогда не устанет им любоваться, и она – та самая женщина, чьи губы он целует. После поцелуя, расшевелившего нервы там же, где и обычно, стоящая перед Бекки дилемма показалась ей несущественной.

– Я вот что думаю, – сказал Таннер, – ты не хочешь сходить в Первую реформатскую?

– Ты хочешь туда?

– Не знаю, Пальмовое воскресенье все-таки. Приятно побывать в родном месте.

– Я с удовольствием. – Она снова поцеловала его. – Отличная мысль. Ты прекрасно придумал.

Ей было приятно, что он ясно высказал желание. И, если честно, приятно вернуться в Первую реформатскую в то воскресенье, когда там нет отца. Приятно видеть удивленные лица, когда они с Таннером вошли в церковь, приятно взять веточку пальмы из рук встречающих, Тома и Бетси Деверо, приятно сесть на скамью, на которой они сидели с Таннером, когда она впервые пришла на службу. Ей было странно вспомнить, что на той службе она представила, будто они с Таннером пара, странно почувствовать, что мечта о будущем, воплотившись, словно сделала время иллюзорным. Сидя рядом с Таннером и слушая слово Божье, которое дикция Дуайта Хефле приглушала, но не отменяла, Бекки гадала, в чем же смысл жизни. Ведь почти все в ней суета – и привилегии, и успех, и Европа, и красота. Избавься от суеты, встань перед Господом – что останется? Только любовь к ближнему, как к самому себе. Только поклонение Богу воскресенье за воскресеньем. Проживи хоть восемьдесят лет, все равно этого ничтожно мало: эти восемьдесят лет воскресений промелькнут, моргнуть не успеешь. Жизнь лишена длительности, спасение – лишь в глубине.

Так и вышло. Почти в самом конце службы, когда Бекки и Таннер встали спеть “Славьте Бога” и она услышала, как звенит его тенор, услышала собственный дрожащий голос, старающийся попасть в ноты, в душе ее вновь зажглось золотое сияние. И в этот раз, без марева марихуаны, оно казалось еще ярче. В этот раз Бекки не нужно было заглядывать в себя, чтобы его увидеть. Она почувствовала, как сияние заполняет ее, распространяется за ее пределы – божественная благодать, простой ответ на ее вопрос, – и от восторга у Бекки перехватило горло. Ответ – в их Спасителе, Иисусе Христе.

Как ни искала, она не нашла ответа в других церквях. Она нашла его там же, где начинала. И это было особенно важно.

Утро, в которое они с Таннером вышли, выслушав воркования матрон, любовавшихся на них со слезами умиления, выдалось самым теплым за всю весну. После пережитого восторга Бекки остро ощущала и ласковый ветерок, и аромат цветов и весенней земли, и пламенеющий кизил у здания банка, и пение невидимых птиц, и весенние желания своего тела. Сейчас они ничуть ее не смущали: ведь их разбудило явление Бога. Бекки чувствует их, потому что она – творение Божье.

– Давай пройдемся, – предложила она.

– В этих туфлях ты натрешь ноги.

– Так красиво, я пойду босиком.

Под тротуаром на Мейпл-авеню еще таилась зима – разительный контраст с теплым солнцем. Она и забыла, когда в последний раз ходила босой. Той восьмилетней девочке, которой она была, теперь восемнадцать, а когда-то будет и восемьдесят. Чувства-воспоминания о весне подтверждали откровение, явившееся ей в церкви: время – иллюзия.

– Это случилось снова, – сказала она Таннеру. – Что было на Рождество, случилось снова, когда мы пели “Славьте”. Я видела Бога.

– Ты… правда? Вот это да.

– Странно, что вчера все было совершенно иначе. Вчера я была мертва, сегодня я ожила. Вчера я понятия не имела, что делать, сегодня вижу ясно.

– Ты о чем?

Она вкратце пересказала ему разговор с Гигом. Щадя чувства Таннера, умолчала о том, как Гиг о нем отозвался, но Таннер все равно разозлился. Бекки знала, что Лора частенько на него кричала, но Таннер на ее памяти разозлился один-единственный раз, когда из-за Квинси группа опоздала на концерт в Чикаго.

– Какого черта? Он звонил тебе домой? Тайком от меня?

– Так это не ты дал ему мой номер?

– Я? Ему? Еще не хватало. Если ему есть о чем со мной поговорить, пусть со мной и говорит. Ты ему это сказала? Сказала, чтобы говорил со мной, а не с тобой?

– Я всего лишь взяла трубку.

– Как же меня это достало. Он, конечно, агент хороший, но полный мудак. Он к тебе пристает с самого первого дня. Подумать только – позвонить тебе тайком от меня!

И вспышка Таннера, и его решительность обрадовали Бекки.

– По-моему, он думал, – ответила она, – что это я подбила тебя поехать в Европу.

– Я уже объяснил ему, зачем еду. И сказал, что, если его это не устраивает, я найду себе другого агента.

– Да, но дело вот в чем… Дело вот в чем. Может, нам не стоит ехать?

Он остановился как вкопанный.

– Ты не хочешь ехать?

– Нет, хочу, но… это все суета. Вчера я этого не понимала, а сейчас понимаю. Я хочу как лучше тебе, а не мне. А Гиг говорит, лучше не ехать.

– Разумеется, говорит. Его же волнуют только деньги, а если я уеду в Европу, он не получит свою долю.

– А вдруг он прав? Вдруг это ошибка?

– Он ни фига не знает о тамошней музыкальной сцене. Он так и сказал: “Я ни фига о ней не знаю”.

– Зато о здешней знает. И если ты хочешь контракт с лейблом, хочешь прославиться, может, стоит прислушаться к Гигу?

Таннер уставился на нее.