– Шарлотта, Дантон тратит деньги без счета. И никто не знает, откуда они взялись. – Он явно давал ей понять, что неплохо бы сменить тему.

– Дантон знает, как себя подать, – гнула свое Шарлотта. – Говорят, он не стеснялся сидеть в королевском кресле во время заседаний министерства в Тюильри.

– И заполнял его до последнего дюйма, – сухо промолвил Робеспьер. – А если бы существовал королевский стол, Дантон поставил бы на него ноги. У некоторых людей такое в крови, Шарлотта. И это прекрасный способ нажить врагов.

– С каких это пор ты боишься нажить врагов? Раньше ты был другим. Думаешь, люди будут думать о тебе лучше, если ты поселишься на чердаке?

– Ты преувеличиваешь. Мне здесь очень удобно. Я ни в чем не нуждаюсь.

– Было бы лучше, если бы я сама о тебе заботилась.

– Шарлотта, дорогая, ты всегда о нас заботилась – не пора ли немного отдохнуть?

– В доме чужой женщины?

– Все дома кому-то принадлежат, и в большинстве из них живут женщины.

– Нам нужно уединение. Собственные уютные комнаты.

Это решит сразу несколько проблем, рассуждала Шарлотта. Ее лицо темнело, пока она смотрела на брата, ожидая возражений. Он открыл было рот.

– Есть и еще причина, – сказала она.

Он запнулся:

– Какая?

– Эти несносные девчонки. Максимилиан, я уже наблюдала, как Огюстен губил свою жизнь из-за женщин.

Итак, она знает. Или нет?

– И как он ее губил?

– Погубил бы, не будь рядом меня. А у этой мерзкой старухи нет иной цели в жизни, чем подложить тебе в постель одну из дочек. Преуспела ли она в этом? Оставляю ответ на твоей совести. Эта ужасная Элизабет смотрит на мужчин, как будто… у меня нет для этого слов. Если она угодит в переплет, я не стану осуждать виновника.

– Шарлотта, о чем ты? Бабетта – невинное дитя. Никто никогда не сказал о ней дурного слова.

– Я сказала. Так что? Я начну подыскивать нам квартиру?

– Нет. Мы останемся здесь. Я не смогу с тобой жить. Ты так же невыносима, как и прежде.

И такая же сумасшедшая, подумал он.

Пятое ноября. Люди стояли в очереди целую ночь, чтобы добыть места на галерее для публики. Если они ожидают увидеть на лице Робеспьера признаки внутреннего кризиса, то будут разочарованы. Он привык к этим улицам, привык к клевете. Кажется, что от Арраса его отделяют лет двадцать, и даже в Генеральных штатах он всегда был объектом злословия. Такой характер, думает Робеспьер.

Он отрицает, что виноват в сентябрьских событиях, но заметьте, не осуждает убийства. Он также воздерживается от убийственных речей, щадя Ролана и Бюзо, словно они недостойны его внимания. События десятого августа незаконны, утверждают они, но то же самое можно сказать о взятии Бастилии. Могли ли мы этого избежать? Нарушать закон – в природе любой революции. Мы не судии мирных времен, мы законодатели нового мира.

– М-м-м, – подает голос с Горы Камиль. – Это не этическая позиция, это оправдание.

Робеспьер говорит тихо, словно сам себе, удивленный тем, с каким жаром на него набросились коллеги.

– Он политик, он практик, – замечает Дантон. – Какое ему дело до этической позиции?

– Мне не по душе идея отделять политические преступления от обычных. Наши противники могут под этим предлогом убить нас, равно как и мы их. Мысль не сулит ничего хорошего. Мы должны признать, что все преступления одинаковы.

– Нет, – возразил Сен-Жюст.

– И это говорит Фонарный прокурор.

– Когда я был Фонарным прокурором, я говорил, ладно, немного насилия не повредит, сейчас наша очередь. Но я никогда не оправдывал себя тем, что я законодатель нового мира.

– Он не ищет оправданий, – сказал Сен-Жюст. – Необходимость не нуждается в извинениях и оправданиях.

Камиль обернулся к нему:

– Где вы это вычитали, болван? Вы, политики, словно басни с моралью, которые пересказывают для детей. Что это за мораль? Вы понятия не имеете. Почему вы это сказали? Нужно же было хоть что-то сказать!

Бледная кожа Сен-Жюста побагровела от гнева.

– На чьей вы стороне? – прошипел Фабр в ухо Камилю.

Остановись, подумал он. Иначе ты всех настроишь против себя.

– На чьей стороне? То же самое мы говорим о бриссотинцах – якобы интересы фракции не позволяют им выражать собственное мнение, разве нет?

– Господи, от вас одна морока, – резко бросил Сен-Жюст.

Камиль вскочил, испуганный больше собственными словами, чем словами оппонентов, желая поскорее оказаться среди черных ветвей и равнодушных лиц в саду Тюильри. Его задержал герцог Орлеанский.

– Вам обязательно уходить сейчас? – спросил он с легкой улыбкой, словно речь шла о светском рауте. – Останьтесь. Нехорошо вскакивать посреди речи Робеспьера.

Действия герцога не сочетались с его светскими манерами – он притянул Камиля к себе и усадил на скамью.

– Сидите тихо, – сказал герцог Орлеанский. – Если уйдете сейчас, решат, что вы сделали это намеренно.

– Сен-Жюст меня ненавидит, – промолвил Камиль.

– Сен-Жюст определенно не самый приятный молодой человек, но вы такой не один. Полагаю, я тоже есть в его списке.

– В каком списке?

– Он заведет список, помяните мое слово. Только посмотрите на него.

– У Лакло были списки, – сказал Камиль. – Господи, порой мне хочется, чтобы восемьдесят девятый вернулся. Мне не хватает Лакло.

– И мне. Мне тоже.

В кресле председателя сидел Эро де Сешель. Он обменялся взглядами с коллегами-монтаньярами и поднял бровь, прося объяснений. У них как будто происходила собственная парламентская сессия; Камиль о чем-то спорил с Эгалите. Робеспьер приступил к заключительной части речи – его противникам было нечего сказать и некуда бежать. Камиль намеревался пропустить финал, не дожидаясь аплодисментов. Когда герцог ослабил хватку, он встал и направился к двери. Эро вспомнил, как много лет назад – они еще не были знакомы – Камиль убегал из суда: подбородок вздернут, на лице смесь презрения и ликования. Зима тысяча семьсот девяносто второго года, он снова убегает, на лице смесь презрения и страха.

Аннетты дома не оказалось, и он хотел ретироваться, но Клод услышал его голос и вышел из кабинета.

– Камиль? У вас расстроенный вид. Не убегайте, я хочу с вами поговорить.

Он и сам выглядел расстроенным – осмотрительное, полуофициальное возбуждение. По комнате были разбросаны жирондистские газеты.

– Во что превратилась общественная жизнь! – воскликнул Клод. – Какое падение нравов! Дантону обязательно было такое говорить? Юный депутат Филиппо просит Конвент оставить Дантона в министерстве – логично. Дантон отказывается – тоже логично. После чего считает нужным добавить, что, если Конвент захочет оставить Ролана, лучше спросить его жену. Заявлять такое на публике! Натурально, тут же следует атака на его личную жизнь. И теперь они заняты обсуждением Дантона и Люсиль.