Лучше, едва не сказал он, словно сидел у постели больного. Затем коснулся ее волос, снова поцеловал. Она лежала неподвижно, ей не приходило в голову к нему прикоснуться. Он слегка раздвинул ей ноги.

– Не надо бояться, – сказал он.

– Все хорошо, – ответила она.

Ничего хорошего. Он не мог втиснуть себя в ее жесткое безответное тело, не применяя силу, чего ему не хотелось. Минуты через две он оперся на локоть и посмотрел на нее сверху вниз.

– Не торопись, – сказал он, подсовывая руку ей под ягодицы.

Элеонора, хотелось сказать ему, я не слишком искушенный любовник, да и ты не внушаешь больших надежд. Она изогнулась под ним. Ее учили сражаться за то, чего ей хотелось в жизни, сжать зубы и не сдаваться… бедная Элеонора, бедные женщины. Неожиданно и под довольно необычным углом он вошел в нее. Элеонора не издала ни звука. Она прижимала голову к его плечу, поэтому он не видел ее лица и не мог сказать, испытывает ли она боль. Он немного сдвинулся – не сказать, что это было легко, – в более привычную позицию. И снова подумал: чего ты тянешь, занимайся этим чаще или не занимайся вообще. Разумеется, все случилось слишком быстро. Он со слабым стоном зарылся ей в шею. Затем он отпустил ее, и голова Элеоноры откинулась на подушку.

– Я сделал тебе больно?

– Все хорошо.

Он перекатился на свою сторону кровати и закрыл глаза. Должно быть, сейчас она думает: и что, это все? И ради этого столько шума? Она должна так думать. Всему виной его собственное разочарование, горечь, перехватившая горло. Это хороший урок для меня, думал он. Когда радость, в которой ты себе долго отказываешь, осуществившись, не приносит удовлетворения, ты страдаешь вдвойне – и оттого, что утратил иллюзии, а еще от ощущения бессмысленности происходящего. С той девушкой из Версаля все прошло гораздо лучше, но нельзя преодолеть нравственное отвращение перед случайными связями. Должен ли он сказать Элеоноре: прости, что все так быстро кончилось и ты не испытала удовольствия? Но какой в этом прок, ей не с чем сравнивать, и все, что она может ответить: все хорошо.

– Я встану, – сказала она.

Он обнял ее.

– Останься. – Он поцеловал ее грудки.

– Хорошо. Если хотите.

Он осторожно осмотрелся. Крови не было, – по крайней мере, ему так показалось. Вероятно, со временем она научится видеть в этом нечто большее, понимание придет с опытом, ведь для некоторых это важная часть жизни.

Наконец и она немного расслабилась, улыбнулась, вероятно от мысли, что все позади. Кто знает, о чем она думает?

– Эта кровать узковата, – сказала она.

– Да, но…

Если так пойдет и дальше, лучше сказать ей сразу. Он скажет ей, Элеонора, Корнелия, как бы высоко я ни ценил ту щедрость и добрую волю, с которой ты подарила мне свое тело, я не стану проводить с тобой ночи, даже если все твое семейство поможет нам двигать мебель. Он снова закрыл глаза, размышляя, что скажет Морису, покидая его дом, что ответит на вопросы мадам, на ее слезы. Затем подумал, что обвинения могут пасть на безгрешную и смятенную голову Элеоноры, вспомнил о женской злобе. Ему совершенно не хотелось переселяться в необжитые одинокие комнаты в другом районе, встречать Мориса Дюпле у якобинцев, кивать ему, воздерживаясь от расспросов о семействе. К тому же он был уверен, что это повторится. Когда Элеонора решит, что пришло время, она поднимется по лестнице и будет ждать у его двери, и он снова, как в первый раз, не сможет ее прогнать. Интересно, кому она доверится, ведь ей нужен совет, как часто следует к нему приходить. Когда он попытался представить себе круг ее знакомых дам, перед ним замаячили чудовищные перспективы. Какая удача, что Элеонора знает мадам Дантон лишь понаслышке.

Вероятно, он заснул, потому что, когда проснулся, она ушла. На часах было девять вечера. Завтра утром, подумал он, Элеонора вприпрыжку понесется по улице, улыбаясь прохожим и нанося неожиданные визиты старым знакомым.

Следующие дни его одолевало чувство вины. Во второй раз она была поспокойнее, не так напряжена, но, казалось, снова не испытала никакого удовольствия. Он понимал: если Элеонора забеременеет, им придется немедля сыграть свадьбу. Может быть, размышлял он на собраниях Конвента, в дом станут захаживать новые люди, кому-нибудь она наверняка придется по нраву, и тогда я проявлю щедрость и с легким сердцем ее отпущу.

Однако в глубине души он в это не верил. Никому она не понравится. Семья ей этого не позволит. Отныне у нас разрешены разводы, но нас друг от друга, думал он, освободит лишь моя или ее смерть.

Камиль сидел за столом в министерстве, и в его голове бродили странные, неуместные мысли. Он вспоминал ночь на квартире своего кузена де Вьефвиля перед визитом к Мирабо. Того человека звали Барнав. Он говорил с ним так, словно суждения Камиля имели ценность. Камилю понравился Барнав. Сейчас он сидел в тюрьме по обвинению в заговоре двора, в чем, несомненно, был виновен. Камиль вздохнул. Он рисовал кораблики на полях ободряющего письма, которое писал марсельским якобинцам.

Члены Конвента собрались в Париже. Огюстен Робеспьер: Камиль, ты ничуть не изменился. Антуан Сен-Жюст… надо быть терпеливее с Сен-Жюстом, пора прекратить эту пагубную, необъяснимую вражду…

– Меня преследует мысль, что он замышляет что-то недоброе, – пожаловался он Дантону.

Дантон, преисполненный солидарности:

– Лучше помиритесь, – промолвил он усталым адвокатским голосом, – сколько можно расстраивать Максимилиана? Ты удружишь ему, загладив свою опрометчивость.

– Полагаю, Сен-Жюст не станет вести себя опрометчиво.

– Судя по всему, не станет.

– Это позволит ему завоевать всеобщую любовь.

– Всеобщую любовь, – рассмеялся Дантон. – Этот юноша меня пугает. Какая холодная, решительная ухмылка!

– Может быть, он пытается угодить обществу.

– Эро будет ревновать. Женщины переметнутся к новому объекту обожания.

– Эро не о чем волноваться. Сен-Жюст женщинами не интересуется.

– То же самое ты говорил о святом Максимилиане, а теперь у него есть очаровательная Корнелия.

– Я ничего об этом не знаю.

– Зато я знаю.

Значит, теперь это общеизвестно, как и предполагаемая измена жены Ролана и свальный грех на площади Пик. Можно подумать, людям больше нечем занять голову.

Вероятно, скоро Дантон оставит свой пост, чему будет только рад. Однако сторонники Ролана пытаются задержать его в министерстве, несмотря на то что он уже избран в Конвент. Даже после скандала с драгоценностями короны старый пыльный бюрократ остался на коне. А если Ролан сохранил свой пост, почему бы не усидеть Дантону, человеку, куда более полезному для нации?

Я больше не хочу здесь оставаться, думал Камиль. Я потихоньку превращаюсь в Клода. В Конвенте я тоже не особенно хочу выступать, никто меня не поймет. Впрочем, при чем тут мои желания?