Но был еще Хэмптон, и были янки.

«Пестик кружит в ступке. Время идет, а надежды аптекаря так ни к чему и не приводят. Снадобья не смешиваются».

Вот только Чарльз не мог сдаться с такой же легкостью, как это сделал бы аптекарь, найдя другие сочетания лекарств. Он не мог отказаться от Гус и не мог забыть о своем долге. Любовь и война были двумя противоположными состояниями, и он оказался у них в плену. У него не было другого выбора, кроме как отдать себя на волю двух этих несовместимых стихий, не зная, куда они унесут его – и ее.

Полный дурных предчувствий, Чарльз обнял Гус за теплые плечи и крепче прижал ее к себе.

– Это же социальное самоубийство, – заявил он в ответ на ее предложение. – Даже для аболиционистки вроде тебя.

– Думаешь, меня волнуют такие глупости? Просто это место, куда нельзя не пойти.

– Хорошо. Я возьму тебя с собой.

И вот теперь Джордж и его жена-католичка сидели на одной из украшенных позолотой скамеек в пресвитерианской церкви на Пятнадцатой улице. В канделябрах горела лишь треть свечей – это был час размышлений, час для того, чтобы оглянуться назад и подумать о будущем. Хор тихо пел «Боевой гимн», а пастор стоял, склонив голову, сжимая черными пальцами край кафедры. Его краткое обращение к прихожанам, большинство из которых были неграми – белых в церкви присутствовало не больше дюжины, – состояло из вольного пересказа главы Исхода: «И сказал Моисей народу: помните сей день, в который вышли вы из Египта, из дома рабства».

Близилась полночь. Все происходящее в церкви глубоко трогало Джорджа, хотя он и не был религиозен. Он смотрел на темные лица вокруг себя, на многих из них блестели слезы, кто-то слушал гимн чуть ли не с экстазом. Джордж почувствовал, как по спине пробежала дрожь; он взял руку жены и крепко сжал ее.

По всему Северу сейчас в церквях шли такие же поздние службы в честь наступления новой эры. Утром Линкольн должен был подписать Прокламацию. Джордж ощущал, как с каждой минутой нарастает напряжение. Хор умолк, в церкви воцарилась тишина. А потом на колокольне зазвонил колокол. Пастор поднял голову и воздел вверх руки:

– О Господь Всемогущий, наконец-то пробил час избавленья! Возрадуемся же!

– Возрадуемся! Аминь! Хвала Господу! – раздалось со всех сторон, и даже звон колокола, казалось, нарастал с каждым новым ударом.

По спине Джорджа снова пробежал холодок. На глазах Констанции выступили слезы.

Колокол все продолжал звонить, и вскоре к нему присоединились колокола в других церквях, оглашая звездную ночь радостными трелями. Восторженные крики не смолкали. Джордж почувствовал, что ему тоже хочется закричать. И вдруг совершенно неожиданно снаружи на церковь обрушился град из камней и раздались омерзительные ругательства и богохульства.

Несколько мужчин вскочили со скамеек, и Джордж среди них. Вместе еще с двумя белыми и с полудюжиной чернокожих он бросился по проходу, но, когда они выскочили на крыльцо, хулиганы уже растаяли в темноте.

Джордж сунул саблю обратно в ножны, слушая перезвон колоколов под черным куполом зимнего неба. Краткий миг упоения прошел. Камнепад вернул его к реальности первого дня 1863 года.

Но хотя настроение праздничной службы было испорчено, ничто не могло отменить ее смысла. Это было ясно по выражению лиц мужчин и женщин, расходившихся к своим каретам, оставленным под присмотром чернокожих мальчишек, основательно закутанных от холода.

Когда они ехали по пустынным улицам обратно в Джорджтаун, Констанция, прижавшись к мужу, спросила:

– Ты рад, что мы туда пошли?

– Очень.

– Но ты казался таким мрачным к концу службы. Почему?

– Просто задумался. Пытался понять, знает ли кто-нибудь по-настоящему, включая Линкольна, чем обернется эта Прокламация для всей страны.

– Я точно не знаю.

– И я тоже. Но когда я там сидел, у меня возникло очень и очень странное чувство в отношении этой войны. Я не уверен, что термин «война» теперь соответствует действительности.

– Но если это не война, то что это?

– Революция.

Констанция молча держала его под руку, вдыхая морозный воздух. В такую великую ночь Джордж предпочел править лошадьми сам, вместо того чтобы отрывать кого-нибудь из своих черных работников от семьи. Колокола продолжали звонить, провозглашая перемены в городе и в стране.

За те месяцы, что Хазарды прожили здесь, Вашингтон невероятно изменился. Бизнес в городе процветал, но то же сейчас наблюдалось и по всему Северу. Завод Хазардов работал на полную мощность, а первый банк Лихай-Стейшн, открывшийся в октябре, уже приносил неплохие доходы.

Несмотря на войну, а возможно, и благодаря ей в Америку ехали десятки иммигрантов из Европы. События на фронтах вызвали подъем деловой активности, и Вашингтон наводнили толпы народа. Кровь крупных сражений, проигранных Союзом, смыла воинственный дух первых нескольких месяцев. Теперь на аллеях, где гуляла нарядная публика, уже не было видно элегантных мундиров, военные оркестры больше не устраивали концертов в парках и на площадях. В книжных и сувенирных лавках люди покупали банкноты Конфедерации и солдатские шапки, собранные охотниками за трофеями после второго Булл-Рана. Расплачивались обычно государственными векселями, выпущенными казначейством зелеными банкнотами достоинством в один доллар, тут же язвительно прозванными в народе наклейками, или же монетами военного образца, которые чеканили частные компании, создавая таким образом себе рекламу. Вашингтонцы примирились с черными официантами в «Уилларде», потому что всех белых призвали на службу, как примирились и с бродившими повсюду искалеченными солдатами.

Еще в начале войны Вашингтон считался южным городом. Однако несколько месяцев назад его мэром был избран Ричард Уоллах, брат владельца «Стар». Уоллах принадлежал к демократам из партии безусловного Союза и выступал за войну до победного конца, в отличие от антивоенного крыла этой же партии, которых еще называли медноголовыми или щитомордниками.

Отмена рабства была узаконена в округе еще в прошлом апреле. Стэнли и Изабель агитировали за это в первых рядах, хотя на одном из тех редких и напряженных ужинов, которые устраивали жены Хазардов, для того чтобы поддержать видимость семейной гармонии, Изабель заявила, что освобождение превратит этот город «в ад на земле для белой расы». На деле, впрочем, все обстояло не совсем так. Почти ежедневно белые солдаты нападали на кого-нибудь из черных беглецов, независимо от пола, избивая и калеча их практически безнаказанно. Неграм не разрешалось ездить на городской конке, начавшей ходить по Пенсильвания-авеню от Капитолия до Госдепартамента. Навещая своих радикальных друзей, Изабель неизменно выражала возмущение такой несправедливостью.