«Ты этого хотела!» – проскрежетал голос, не совсем ее голос.

На востоке, за далеким силуэтом Андиаминских Высот, начинало светлеть небо. «Скоро и император проснется», – подумала она, непонятно к чему. Посмотрела на одинокого человека, спящего у костра. Тот не шевелился. Она рассеянно побрела к костру по утоптанной земле, думая о том, где она видела скюльвенда и где сидел князь Атритау. Налила себе вина в липкий кубок, отпила немного. Подняла оброненный кусок, пожевала. Она чувствовала себя то ли ребенком, проснувшимся задолго до своих родителей, то ли мышкой, выбравшейся из норки, пока не встали шумные, опасные люди. Эсменет немного постояла над спящим. Это оказался Ксинем. Эсменет улыбнулась, вспомнив его вчерашнюю шутку, когда он ходил помочиться с норсирайским князем. Угли костра переливались и трескались, их ядовито-оранжевое свечение тускнело по мере того, как восток становился серым.

«Акка, где же ты?»

Она принялась отступать назад, как будто искала нечто слишком большое, что нельзя увидеть, стоя вплотную.

И тут послышались шаги. Она вздрогнула и обернулась.

И увидела идущего в ее сторону Ахкеймиона.

Она не видела его лица, но знала, что это он. Сколько раз она издалека узнавала его полную фигуру, сидя на своем окне в Сумне? Узнавала и улыбалась.

Он подошел ближе – она увидела его бороду с пятью седыми прядями, потом смутные очертания его лица, в полутьме походившего на череп. Она устремилась ему навстречу, улыбаясь и плача, протягивая руки…

«Это я!»

А он посмотрел на нее невидящим взглядом, словно ее тут и не было, и пошел дальше.

Поначалу она просто застыла, точно соляной столп. До сих пор она даже не сознавала, как долго ждала, и боялась этого момента. Теперь казалось, будто это тянулось много-много дней. Как он взглянет? Что он скажет? Похвалит ли ее за то, что ей удалось выяснить? Заплачет ли, когда она скажет ему про Инрау? Рассердится ли, когда она расскажет про незнакомца? Простит ли он ее за то, что так долго не шла? Что пряталась от него в постели Сарцелла?

Многого она боялась. На многое надеялась. Она ждала чего угодно – но не этого!

Что же случилось?

«Он сделал вид, будто не увидел меня! Как будто… как будто…»

Она задрожала. Зажала рот ладонью.

И бросилась бежать, словно тень среди теней, сквозь влажный предутренний воздух, через уснувшие стоянки. Она споткнулась о растяжку, упала…

Задыхаясь, поднялась на колени. Стряхнула с ладоней пыль и принялась рвать на себе волосы. Она содрогалась от рыданий. И от ярости.

– Почему, Акка? Почему-у? Я… я тебя спасти пришла, сказать, что… что…

«А он тебя ненавидит! Ты для него – всего лишь грязная шлюха! Пятно на штанах!»

– Нет! Он меня любит! Он – ед-динственный, кто любил меня п-по-настоящему!

«Никто тебя не любит и никогда не любил. Никто. Никогда».

– Д-дочка! Доченька меня любила!

«Лучше бы ненавидела! Ненавидела, но осталась жива!»

– Заткнись! Заткнись!

Мучитель сделался жертвой, и она свернулась клубком, не в силах ни думать, ни дышать, ни плакать – ей было слишком плохо. Она уткнулась лицом в землю, и долгий, жалобный вой задрожал в ночном воздухе…

Потом она судорожно закашлялась, корчась в пыли. Еле отплевалась.

Довольно долго лежала неподвижно.

Слезы высохли, и их жгучие следы принялись чесаться. Все лицо ныло, как будто ее избили.

«Акка…»

В голову полезли разные мысли. Все они текли как-то совершенно независимо от гула в ушах. Вспомнила она Пирашу, старую шлюху, с которой дружила и которую потеряла из виду много лет назад. Пираша говаривала, что между тиранией многих мужчин и тиранией одного они, шлюхи, выбирают многих.

– Вот почему мы – нечто большее, – говорила она. – Больше чем наложницы, больше чем жрицы, больше чем жены, и даже побольше иных королев. Может, нас и угнетают, Эсми, но запомни, девонька, навсегда запомни: нами никто не владеет!

Ее тусклые глаза вспыхивали дикой страстью, которая казалась чересчур сильной для старческого тела.

– Мы выплевываем их семя обратно им в лицо! Мы никогда, никогда не взваливаем на себя их ноши!

Эсменет перекатилась на спину, провела запястьем по глазам. Уголки глаз по-прежнему жгли слезы.

«Мною никто не владеет! Ни Сарцелл. Ни Ахкеймион».

Она медленно встала с земли, словно пробуждаясь от забытья. Тело окоченело.

«Стареешь, Эсми!»

Для шлюхи это очень плохо.

Она побрела прочь.

«Несмотря на то что несколько шпионов-оборотней были разоблачены в самом начале Священной войны, большинство винили в этом не Консульт, а кишаурим. В том-то и беда со всеми великими откровениями: люди по большей части недооценивают их значения. И только потом мы все понимаем, только потом. Даже не тогда, когда уже слишком поздно, а именно оттого, что уже слишком поздно».

Друз Ахкеймион, «Компендиум Первой Священной войны»

Конец весны, 4111 год Бивня, Момемн

Скюльвенд истерзал ее своей алчной похотью. Лицо его было яростным и голодным. Серве ощутила содрогание самца, точно сквозь камень. Она тупо наблюдала, как он, удовлетворив свое желание, слез с нее и откатился в сторону, в темноту шатра.

Она повернулась к нему спиной, к дальнему углу похожего на пещеру шатра, который дал им Пройас. Келлхус в простом сером халате сидел, скрестив ноги, рядом со свечой, склонившись над толстым томом – его им тоже дал Пройас.

«Ну почему ты позволяешь ему так мною пользоваться? Ведь я же твоя!»

Ей отчаянно хотелось выкрикнуть это вслух, но она не могла. Она чувствовала, как скюльвенд смотрит ей в спину, и была уверена, что если обернется, увидит, что глаза его горят, точно глаза волка в свете факела.

За прошедшие две недели Серве быстро пришла в себя. Непрерывный звон в ушах утих, синяки из багровых сделались желтовато-зелеными. Глубоко дышать было по-прежнему больно, и ходила она прихрамывая, но это было скорее неудобство, чем серьезная травма.

И она по-прежнему носила его ребенка… ребенка Келлхуса. Вот что было главное.

Врач Пройаса, разукрашенный татуировками жрец Аккеагни подивился этому и дал ей небольшой молитвенный колокольчик, чтобы его звоном благодарить Бога.

– Чтобы показать, как ты благодарна за силу твоего чрева, – сказал он.

Но Серве знала, что ей не нужны колокольчики, чтобы быть услышанной Вовне. То, Что Вовне само вошло в мир и сделало ее, Серве, своей возлюбленной.

Накануне она почувствовала себя достаточно здоровой, чтобы сходить к реке постирать. Она поставила на голову корзину с бельем, как делала еще в те времена, когда жила в доме отца, и похромала через лагерь, пока не встретила человека, который явно направлялся в нужную ей сторону. Где бы она ни проходила, Люди Бивня нагло пялились на нее. Хотя Серве привыкла к подобным взглядам, они возбуждали, сердили и пугали ее одновременно. Так много воинственных мужчин! Некоторые даже решались окликнуть ее, зачастую на языках, которых она не понимала, и всегда очень грубо, отчего их приятели разражались заливистым ржанием: «Эй, телка, хромай сюда, мы тебя живо вылечим!» Когда ей хватало духу взглянуть им в глаза, она думала: «Я – сосуд, принадлежащий другому, куда более могущественному и святому, чем вы!» По большей части этот яростный взгляд отпугивал наглецов, как будто они ощущали справедливость ее мыслей, но некоторые продолжали пялиться в ответ, пока она не отводила глаза. Брошенный ею вызов только распалял их похоть – как у скюльвенда. Однако прикоснуться к ней ни один не решился. Серве поняла, что она слишком хороша, чтобы не принадлежать кому-нибудь высокопоставленному. Если бы они только знали!