Однако вскоре Фрид заметил, что при всей своей резвости Казик периодически закрывает глаза и как будто застывает. Можно сказать, исчезает. Словно его забирают на долю секунды куда-то в другое место. Он надеялся, что это не свидетельствует о еще одном опасном отклонении, связанном с его заболеванием. Затем он догадался, что это попросту мгновения сна — «ночное» забытье его подопечного, ведь одна секунда в быстротечном существовании Казика соответствовала примерно восьми часам жизнедеятельности обычного человеческого организма. Пробудившись, ребенок оказывался еще более энергичным и подвижным, чем за мгновение до этого, с бурным восторгом перегонял стулья из одного угла комнаты в другой, подкидывал в воздух драгоценные книги из собрания Фрида, выдирал страницы из толстых, многие годы спокойно пылившихся на полках научных томов, без зазрения совести копался в ящиках шкафов и комодов…

Фрид: Да, беззастенчиво хватал самые интимные предметы нашего туалета. Ей-богу не понимаю, почему именно мне должен был достаться такой ребенок!

…издавал, исключительно от переполнявшей его неуемной радости, бессмысленные вопли и получал дополнительное удовольствие от самих этих воплей. И при этом ни на секунду не прекращал задавать вопросы: почему, почему, почему, отчего и что это? — о самых обыкновенных вещах, — и такие мудреные, что не знаешь, как и ответить, хотя, правду сказать, он и не дожидался ответов. И действительно, можно с уверенностью утверждать, что сам процесс произнесения слов с особой вопросительной интонацией волновал и радовал его. Как будто он был зажат в некой пружине в виде вопросительного знака, ужасно стеснявшей и мучившей его, ежесекундно сжимавшейся в стремлении освободиться от него и вынуждавшей спрашивать, спрашивать, спрашивать, чтобы хоть ненадолго избавиться от невыносимого напряжения. Подобными мощными графически четкими скачками — если позволительно так выразиться — взмывают вверх лососи, когда им приходится преодолевать водопады.

Отто: Бедный Фрид! Поначалу он еще пытался добросовестно и подробно отвечать на каждый вопрос Казика и порой даже обращался к помощи своих пухлых словарей и энциклопедий, чтобы, не дай Бог, не ввести ребенка в заблуждение неверным или недостаточно точным ответом.

Паула: Ведь именно из-за этого я всегда боялась раскрыть рот и о чем-либо спросить его, даже о каком-нибудь пустяке, потому что он тут же начинал рыться в своих фолиантах и читать мне целую лекцию на затронутую тему.

Доктор тихо негодовал по поводу поверхностности и непоследовательности интересов ребенка, но потом несколько успокоился, взял себя в руки и начал удивляться столь странному ходу его мысли, потому что вопросы Казика выглядели в его глазах как судорожные сжатия некоего примитивного одноклеточного существа, которое ему довелось наблюдать под микроскопом в период своей учебы в университете, хотя в каждом сжатии заключался полный цикл существования: завершение одного биения жизни и устремление к следующему.

Господин Маркус: Вы должны признать, дорогой мой Фрид, что вопросы всегда были интересными, свидетельствующими о развитом воображении, богатой фантазии и неиссякаемой надежде на очередное волшебное открытие, и в любом случае гораздо более разумными и содержательными, чем ответы, которые вы могли предложить ребенку…

Постепенно доктора охватила привычная тоска и меланхолия, поскольку он почувствовал, насколько этот ребенок чужд ему и насколько нелепы надежды на сближение и понимание (см. статью чуждость).

Фрид: Но это продолжалось очень недолго. Правда. Я тотчас справился с этим и прекратил думать о себе — сосредоточил все свои усилия только на том, чтобы ему было хорошо, как и положено в отношениях между родителями и детьми. Обычными родителями и обычными детьми. (См. статью детство, радости детства).

— детство, детские болезни

В течение всей ночи — в придачу к прочим неприятным физиологическим явлениям, характерным для его организма, — Казика трепала болезненная лихорадка. Он то метался в жару, то обливался холодным потом и тихонечко скулил, как бездомный щеночек. Сердце Фрида сжималось от жалости. Врач догадывался, что таким образом, в ускоренном порядке, Казик переживает одну за другой все детские болезни, что именно тут начинается его продвижение между двумя шеренгами неумолимых истязателей, прогоняющих несчастного сквозь строй жизни (см. статью биография). На глазах Фрида на бедном слабеньком тельце возникали и исчезали арабески ветрянки и крошечные земляничные поляны краснухи, обрисовывалась корявая лунная поверхность кори, и так одолевали его все болезни подряд, ни одна не осталась позабытой и пропущенной. Фрид со страхом целовал маленький, внезапно повлажневший лобик, поил Казика с ложечки молоком и чаем, просиживал ночи напролет возле его постели, и хотя эти ночи длились не более мгновения, но у тревоги собственная протяженность времени, и бесконечные страдания ребенка, даже более, чем его радость и смех, позволили Фриду почувствовать, до чего же он привязан к Казику и любит его.

— детство, радости детства

Даже когда Казик становился невыносим (см. статью детство), старый доктор тем не менее старался угодить ему и любым способом подсластить и украсить его жизнь. Изо всех сил пытался припомнить, что может доставить шалуну удовольствие, то есть что доставляло удовольствие ему самому, когда он был ребенком. Главное, что ему представлялось необходимым оживить в памяти, это приятные минуты, проведенные с отцом, который в первые годы жизни Фрида еще не был столь строг с ним и не считал своим долгом лишь готовить его к будущей жизни, последовательно лишая всякой радости в настоящем, то есть в самой этой жизни. Именно поэтому в двадцать два тринадцать, когда Казику было три года и три месяца, Фрид взбил у себя на щеках кисточкой мыльную пену и скоренько побрился — только ради того, чтобы позволить Казику потереться о свою гладкую распаренную кожу и вдохнуть приятный запах. Но и этого показалось ему недостаточно: он выключил свет во всех комнатах и рассыпал по полу несколько мелких монет.

Фрид: Это, конечно, выглядело немного глупо, стыдно даже признаваться, но тому была определенная причина: мой отец возвращался обычно с работы поздно вечером, когда я уже лежал в своей кроватке, и, укладываясь спать, постоянно умудрялся таким образом снять брюки, что из карманов выскальзывало несколько серебряных монеток, которые со звоном раскатывались по полу, и я всегда с замиранием сердца ждал этого звука.

Господин Маркус: Да, наш уважаемый Фрид, можно сказать, не щадил своего живота, пытаясь развеселить и порадовать бедного мальчика. Не раз я наблюдал, как он, забыв обо всех досаждавших ему болячках и недомоганиях, с нежностью боролся на ковре со своим маленьким кусачим львеночком, осторожно заводил его маленькую лапку назад и требовал, чтобы тот продекламировал текст традиционной семейной капитуляции…